class="empty-line"/>
***
— Этот город, как и ты, вовсе не то, чем кажется на первый взгляд. Эти улицы — не то, чем кажутся, — как-то особенно спокойно произнесла Эфрат, когда они вышли на улицу.
Вечерние сумерки уже опустились на город, и пара стояла на крыльце в облаке зыбкого тумана. Кажется, если бы не последние лучи заходящего солнца, все еще поддерживающие порядок, туман в мгновение обернулся бы своим истинным лицом, но ему приходилось выжидать.
— Однажды на одной из этих улиц, — продолжала Эфрат, — я увидела нищего, я протянула ему свое обручальное кольцо и спросила: «Ты просишь денег — возьми это кольцо. Хочешь это кольцо?». «А ты?» — ответил он. Я не ответила. А он не взял кольцо. В тот день я даже не заметила, как потеряла его, огромный сапфир, окруженный бриллиантами. Раз подарил его мне, зная мою любовь к этим камням. И может быть, пытаясь привлечь хотя бы какую-то ее часть к себе. Больше я никогда не видела этого человека. Нигде в городе. Я даже просила Раза узнать, кто он и чем я могла бы ему помочь. Но никто так и не смог его найти. Это случилось вскоре после того как мы с Разом переехали сюда из небольшой город неподалеку… ну, а чем все закончилось, ты уже знаешь. Кстати, зачем ты подслушивал под дверью, когда мы были в доме Старейшин?
— Я не подслушивал, — возразил Рахмиэль. — Я пытался найти тебя.
— Зачем?
— Во-первых, чтобы извиниться за то, что назвал тебя чудовищем, а во-вторых, чтобы мир снова стал полным, — ответил он. Они взялись за руки и медленно пошли к машине. — Когда я подумал, что все останется по-прежнему, кроме одного, я не захотел жить в такой реальности. Ты — тот мир, который меня полностью устраивает и вообще… кажется идеальным.
— Это любопытно, — улыбнулась Эфрат. — Расскажи, как так получилась, что мир, живущий под покровом постоянной тайны, на поверхности которой тут и там поступают рубиново-красные нити, удерживающие ее от распада, вдруг стал для тебя идеальным?
— Это немногим отличается от жизни в моей семье… у меня всегда было чувство, что они в тайне наблюдают за мной. Постоянно. Как будто не перестают думать, что я сделаю что-то не то или скажу что-то кому не надо. Это хуже любых запретов и ограничений, как будто твоя жизнь превращается в телешоу. Только в отличии от телешоу, тут все по-настоящему и никаких срежиссированных сюжетных поворотов.
— Я все жду, когда закончится это долгое вступление и начнется основная часть твоей истории…
— Как ты уже понимаешь, — вздохнул он, — я сам не знаю и половины собственной истории. Могу рассказать только о том, в чем принимал осознанное участие и что имеет для меня смысл. Одно я знаю точно, если бы ты была миром, меня бы полностью устраивали все твои законы и правила. Может быть здесь, близко к земле и людям, твой огонь испепеляет, но если посмотреть чуть выше, если подняться всего на пару ступеней вверх, огонь превратится в теплое облако, а ты сам как будто утратишь вес собственного тела, тебя окутает эфир и вознесет высоко, туда, откуда приходят звезды. И когда это произойдет, в мире не остается ничего, кроме этого света.
Какое-то время Эфрат молчала. Потом заговорила.
— Однажды я видела работу уличного художника. Очень простую, всего три слова. Его работа говорила: «I love you», большими красными буквами, и рядом с этими словами из одной чаши песочных часов в другую бежало рубиново-красное сердце. Когда я читала об этой работе, я узнала, что “however this painting was painted over”11. Вот так просто, “however”. И знаешь, что забавно? Я видела множество сувениров и репродукций самых разных его работ, но не этой.
— Я видел его работы только на выставке, — поняв, о ком идет речь.
— Ты ходил на выставку Банкси? — искренне изумилась Эфрат, — ты же мальчик, который носит Gucci, что ты там делал?
— А ты что делала так далеко от Лондона, Provocateur-girl? — парировал Рахмиэль.
— Восхищалась разнообразием местной кухни, — буднично ответила Эфрат. — И потом он же уличный художник, его работы оживают только на улицах.
— Улицы всегда не то, чем они кажутся?
— Я думаю, в большинстве случаев так и есть. Они живут и существуют как часть человеческой жизни, артерии, по которым из стороны в сторону бегут деньги. Но если мы присмотримся к ним чуть лучше, мы увидим тонкую красную нить, сшивающую ткань мироздания и удерживающую ее от распада, ведь по этим артериям бегут жизни. И это будет та же самая нить, которая удерживает от распада покров нашей тайны, это жизни, истории, судьбы, которые вместе образуют то, что принято называть миром.
— Для той, кто известна своей кровожадностью, ты довольно странно определила для себя значение человеческой жизни.
— Я верю, что жизнь представляет из себя такую же стихию, как вода или огонь. — Эфрат не находила ничего удивительного в этой информации, а потому не заметила, с каким вниманием ее слушал Рахмиэль. — Однажды я задалась вопросом, может ли любовь быть стихией?
— И как, тебе удалось ответить на этот вопрос?
— Я думаю, на него отвечают все, кто произносит эти три слова.
— Яркой красной краской?
— Особенно яркой красной краской. Мы, кстати, пришли. — Эфрат открыла дверь машины.
Вокруг было как-то особенно тихо. Как если бы кто-то убавил громкость всего происходящего, чтобы прислушаться. Или чтобы не мешать. Они вернулись в исторический центр. На улицах было шумно. Эфрат особенно забавляло то, что ее средство передвижения всегда воспринимали как еще один аттракцион для туристов и можно было перемещаться по городу, оставаясь почти незамеченными.
— А вот и наша остановка, — Эфрат кивнула в сторону одной из множества улочек. На первый взгляд тут не было ничего примечательного, но как только машина повернула, Рахмиэль увидел широкие деревянные двери. Таких в центре было великое множество. Они открывались подобно гигантским ставням, приглашая туристов заглянуть в «мир, который был раньше». Но тут все было не так. За деревянными дверьми следовали еще одни, за которыми открывался вид на заведение, в которое ни один человек, обремененный хотя бы слухами о чувстве прекрасного, не зашел бы ни за что в жизни. В нескольких шагах от дверей стояла женщина, она курила сигарету и посматривала на пару с плохо скрываемой ненавистью, уходящей корнями в отчаянную зависть и еще более отчаянную беспомощность. Эфрат знала, что она на них смотрит. И знала, кто она. Однако, Рахмиэль вовремя отвлек ее вопросом.
— Ты
