Мариэтта, о которой шла речь, – скорее всего, Мариэтта Шагинян. Покинув Петербург, она вернулась в Петроград только к 1921 году и здесь снова встретилась с Гумилевым.
В его следственном деле сохранилась изъятая 3 августа 1921 года при аресте записка: «Расписка. Мною взято у Н.С.Гумилева пятьдесят тысяч рублей. Мариэтта Шагинян. 23.V.21», а в печатном издании ее дневника воспроизведена (и это единственное упоминание Гумилева в этом издании) одна из записей о Гумилеве в рукописном ее дневнике – от 19 января 1921 года: «Вечером довольно бестолковый и дилетантский вечер поэтов. Выступал Ходасевич. Молодые поэты, с Гумилевым во главе, устроили игру в жмурки»7. Записи, относящиеся к августовским дням 1921 года, в цитируемом издании отсутствуют, но об этих днях сохранились воспоминания соседки по Дому искусств:
7-VIII М.Шагинян записывает только два слова: «Умер Блок». Она не хочет помнить, как с ума сходила от горя, как металась, потрясая своими кулаченками, кому-то грозила и кричала: «Они уморили его! Уморили голодом!» Могла бы запомнить Мариэтта и еще более страшную смерть, которую она не решилась даже помянуть, – это расстрел Гумилева. Когда она узнала об этом, она заперлась в своей комнате, и так как ключ остался в замке, то видеть, в каком она состоянии, было невозможно. Друзья были в волнении – не натворила бы она чего с собой, и то и дело подходили к двери, прислушиваясь. Мне удалось вытолкнуть карандашом ключ. Я была уверена, что она не услышит его падения. Так это и было. Мы увидели, что Мариэтта сидит за столом и тихо плачет. Я осталась ждать у двери. Через некоторое время она стала тихо ходить по комнате. Я стукнула, когда она была близко к двери. Она открыла, молча взяла меня за плечи и повела через всю комнату к стене, где у нее висело «расписание». Она обожала составлять планы и расписания, в которых включались занятия марксизмом, текущей политикой и прочим. Она их никогда не исполняла, даже «ударные», но в каждом новом периоде своей жизни всегда составляла их заново. Расписание, аккуратно разграфленное и исписанное ее красивым мелким почерком, было перечеркнуто карандашом и внизу стояло: «Писать стихи. Гумилев».
– Это он написал мне: писать стихи. Это все, что теперь от него осталось – стихи. А я не могу больше писать стихов, – сказала она очень тихо и грустно.
Потом совсем другим, не лирическим тоном, она спросила, и мне ее слов не забыть вовек: «Кто имеет право убить поэта?»8.
Тональность, в которой Конге сообщал адресату о своей борьбе с Гумилевым за Мариэтту, определена взаимоотношениями этого адресата с Гумилевым. Борис Садовской занимал резкоотрицательную позицию по отношению к поэзии Гумилева, к Цеху поэтов, к журналу «Гиперборей», к акмеизму. Б. Садовской атаковал сборник «Чужое небо»: «Сами по себе стихотворения г. Гумилева не плохи: они хорошо сделаны и могут сойти за… почти поэзию. Вот в этом-то роковом почти и скрывается непереходимая пропасть между живой поэзией и мертвыми стихами г. Гумилева»9. Гумилев был для Садовского олицетворением угрозы, нависшей над русской поэзией: «Взгляд Тютчева на поэта как на помазанника, носителя священного огня, особенно следует помнить в наше печальное время, когда проповедь мертвой ремесленной техники стихотворства начинает укореняться среди молодых поэтов, убивая в зародыше живой талант»10. В недописанной статье того же года, оставшейся в его архиве, Садовской обрушивался на «чистоту голоса ватиканского кастрата» у Гумилева и пытался подобрать аргументы для оправдания своей антипатии: «…формально Гумилев пишет лучше Пушкина. Но почему Пушкин бессмертен? Потому что все это правда души. Пушкин поэтому символичен. Искренность живет и дышит. А так – отписка. <…> Конквистадоры не нужны, ибо от Гомера и до наших дней все истинные поэты поют, как им Бог велит. Отсюда выражение – поэт Божьей милостью. Поэт не ищет, а находит»11. Здесь Б. Садовской ответил на колкость Гумилева, который в рецензии на его сборник «Позднее утро» писал, положив начало их многолетней перебранке: «В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях»12.
По появлении двух выпусков журнала «Гиперборей» Б.Садовской продолжил атаку под псевдонимом: «…я ближе ознакомился с изданиями “Цеха поэтов”. Перелистав их тощие, превосходно изданные книжки, я облегченно вздохнул, и все мне стало ясно: представители Цеха все, что угодно, только не поэты. Оговорюсь: я исключаю из их числа г. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке. <…> Перелистывая странички “Гиперборея”, искренне хочется сказать его участникам: зачем и для кого вы трудитесь, господа? Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, неспособные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще не скоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину, и от слов пойдет к жизни, тогда как вы совершили обратный путь. Сводя поэзию к ремеслу, вы ребячески издеваетесь над искусством; мастерски тачая лакированные туфельки и ботинки, вы сами тешитесь своим “веселым мастерством”. Но никому не нужно оно, и не по ноге будущему Пушкину окажется ваша эстетическая обувь»13.
Зимой 1913 года оппоненты встречались в «Бродячей собаке». Б.Садовской вспоминал впоследствии: «Н.С.Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно. При первом знакомстве в “Бродячей собаке” изрядно выпили и зорко следили друг за другом. – “Ведь вы охотник?” – “Да”.– “Я тоже охотник”.– “На какую дичь?”– “На зайцев”.– “По-моему, приятнее застрелить леопарда”.– “Всякому свое”. Тут же Гумилев вызвал меня на литературную дуэль: продолжить наизусть любое место из Пушкина. Выбрали секундантов, но поединок не состоялся: всем очень хотелось спать»14.
Вероятно, под впечатлением этих встреч Гумилев решил, что Б. Садовской «сбавил тон» в полемической статье о журнале «Аполлон», как сказано в письме Гумилева к Ахматовой из Одессы от 9 апреля 1913 года (на самом деле эта статья, подписанная криптонимом, принадлежала Борису Лавреневу15). Неверно приписанная Б.Садовскому статья освежила в памяти Гумилева всю длившуюся целый год атаку и отчасти вызвала к жизни гумилевское стихотворение, которое он приложил к упомянутому выше письму к Ахматовой, датировав его тем же днем и разъясняя в приписке возможный повод к его написанию:
Я сегодня опять услышал,Как тяжелый якорь ползет,И я видел, как в море вышелПятипалубный пароход.Оттого-то и солнце дышит,А земля говорит, поет.
Неужель хоть одна есть крысаВ грязной кухне, иль червь в норе,Хоть один беззубый и лысыйИ помешанный на добре,Что не слышат песен Улисса,Призывающего к игре?
Ах, к игре с трезубцем Нептуна,С косами диких нереидВ час, когда буруны, как струны,Звонко лопаются и дрожитПена в них или груди юной,Самой нежной из Афродит.
Вот и я выхожу из домаПовстречаться с иной судьбой,Целый мир, чужой и знакомый,Породниться готов со мной:Берегов изгибы, изломы,И вода, и ветер морской.
Солнце духа, ах, беззакатно,Не земле его побороть,Никогда не вернусь обратно,Усмирю усталую плоть,Если лето благоприятно,Если любит меня Господь.
Приписка: «P.S. Стихи против Бориса Садовского»16.
Следующий ход в этом противоборстве был сделан в довольно неожиданный момент. В вышедшем весной 1915 года сборнике литературных очерков Б.Садовского говорилось:
…Брюсов стиходей. Литературная фигура его имеет общее нечто (сказать ли?) с императором Вильгельмом. Та же постоянная рисовка и склонность к игре словами (бряцание), та же неутомимость в ненужном и даже вредном труде, та же безвкусица в своем деле. Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина и Лифшица <sic!>, с кронпринцем Гумилевым во главе. Как пушки у Круппа, отливаются по заказу современные стихи и даже целые сборники стихотворений17.
В столичной газете «День» за Гумилева вступился его друг прозаик Сергей Ауслендер:
Валерий Брюсов не нуждается в моей защите. Его значение для поэзии русской слишком общепризнанно, чтобы злобные выпады недавнего почитателя могли что-нибудь изменить. Но, как близкий друг Гумилева, я не могу не протестовать, не могу не крикнуть: «Стыдно, позорно то, что вы говорите, Садовской!» Я не знаю, может быть, слова «Вильгельм», «кронпринц» – произносит Садовской только с милой шутливостью, но для меня, для миллионов людей, для Гумилева – это символы всего самого злого, что только существует.
