пальцы. Мадам Теодор объяснила этот трюк классу Матильды, и Матильда раз десять повторила, что другие подарки ей не нужны.
Женевьева, которая старше ее на одиннадцать месяцев, садится в их общей кровати. Протирая глаза, она говорит:
— Мама, не надо. Крыски носятся на полной стопе.
Потом сестренки заворачиваются в одеяло, пихаются, смеются, ночные рубашки задираются до бедер.
— Вставайте обе, — велю я. — Умывайтесь и спускайтесь пить шоколад.
На лестнице я вдыхаю запах горячего хлеба, доносящийся из пекарни, и не понимаю, когда они успели вырасти. Почему так быстро? Вчера Женевьева сказала, что все решила и будет модисткой. Эту идею заронила ей в голову Антуанетта, уверяя, что у Женевьевы талант сочетать фиолетовый лоскуток с желтым, а вот эту ленточку с вон той тесьмой. Ее умение управляться с иглой — тоже заслуга Антуанетты. Если Женевьеву вдруг не видно, значит, она возится с обтрепавшимися петлями и разошедшимися швами, которые берет в починку Антуанетта, а еще с обрывками кружева и лоскутками, которые она выуживает из тележки старьевщика. Это взаимовыгодный обмен. Он отдает штаны или сюртук и получает их зачиненными и приведенными в порядок, готовыми отправиться в ломбард. Антуанетта получает отделку, а Женевьева — возможность часами завязывать банты из лент и крутить розетки из кружев. Матильда часто бегает за Женевьевой через рю де Дуэ, в комнату, где прошло мое детство и где до сих пор живут Шарлотта с Антуанеттой. Правда, теперь буфет там всегда набит, стены чисто побелены, а за тяжелой парчовой занавеской стоят нормальные кровати. Матильде не нравится мелкая работа, она теряет обрывки тесьмы и кусочки лент, которые постоянно выпадают из рук. Она говорит, что будет танцевать, как тетя Шарлотта.
Столько раз мы смотрели на сцену с четвертого яруса, Матильда хватала меня за руки, Женевьева не находила себе места, а я все время боялась, что вдруг осознаю, что потеряла, и заплачу в темноте. Это не столько сожаление, сколько плач по танцу, по мгновениям, когда я познавала мир во всей его полноте, знала все его печали и радости. Может быть, я скучаю по той мечте, которая когда-то поднимала меня с постели и вела в пекарню, а потом в класс, по мечте, которая наполняла меня до краев и сменилась постепенно тихим желанием вырастить Матильду и Женевьеву.
Шарлотта карабкалась по балетной лестнице, из второй линии кордебалета в первую, стала корифейкой, а потом и сюже. Ее обожают ценители Оперы, за плечами у нее два романа и дважды разбитое сердце. Теперь появился художник-декоратор, который не дарит ей желтых птичек в золотых клетках и не присылает портниху снять мерки для шелкового платья. У него честные грустные глаза, а на Пасху он выдул яйцо и разрисовал его крошечными цыплятами. Шарлотте страшно понравилось, и теперь на каминной полке стоит целая коллекция расписных яиц. Матильда ходит в дом напротив, чтобы постоять у папиного буфета, поделать плие и потянуть ноги, послушать, как Шарлотта говорит:
— Очень хорошо! Тяни шею выше, как Тальони.
Она ничем не отличается от девочек, которых рисовал месье Дега.
Он переехал из мастерской на рю Фонтэн, но куда — я не знаю и не пыталась разузнать. Временами я вижу его в Опере и тогда прячусь за колонну или утыкаюсь в вязание. Однажды, когда Шарлотта танцевала в дивертисменте в «Фаусте», а мы с Матильдой и Женевьевой ходили на премьеру, я увидела, что он заметил меня, а потом и девочек. Я задвинула девочек за спину и подождала, пока он посмотрит на меня снова.
— Месье Дега, — сказала я.
Он не назвал меня по имени. Наверное, он его забыл.
— Красивые девочки, — сказал он, и я снова загородила их собой. Не знаю, прочитал ли он на моем лице грубость или что-то другое, но он понял, что мне до сих пор больно от слов, напечатанных тогда в газетах. Он сказал:
— Я держу статуэтку в мастерской. Наверное, она будет стоять там всегда. Мне предлагают отлить ее в бронзе, но это слишком большая ответственность.
— Да. Бронза предназначена для вечности.
Маман так и не узнала, что Антуанетта стала шить, не узнала о триумфе Шарлотты в Опере. Она никогда не видела Матильду и Женевьеву. Однажды утром она пошла в прачечную, но не дошла до нее. Так сказал месье Гийо.
— Вы поставили ее на отжимную машину? — спросила Антуанетта, и он кивнул, ослабляя галстук. Она покинула нас, исчезнув в те темные дни, когда Антуанетта шила на месье Гийо, не получая ни единого су. Она говорила, что проходит испытание — идеально чинит все, что ей предлагают, позволяя ему проверять каждый стежок в течение трех месяцев. Если у нее получится, только тогда он решит, стоит ли отдавать ей работу за деньги.
Я не работала вовсе. Нет. Я отдыхала, так говорила Антуанетта, хотя каждый день, когда светило солнце, она заставляла меня доходить до вершины Монмартра и назад. У нас были только деньги, которые Шарлотта получала в Опере, да еще три франка за каждый месяц, что она танцевала на сцене. Антуанетта уже отдала месье Леблану монеты, которые принесла из Сен-Лазара, выколотив из него большую скидку, потому что уплатила за три месяца вперед. Мы ели ломаные апельсиновые мадленки и подгоревший хлеб, который оставлял нам Альфонс. Слизывая крошки с пальцев, Антуанетта весело говорила:
— Господи, и сколько противней он может уронить? И когда же отец свернет ему шею — нельзя столько хлеба жечь!
Однажды Антуанетта и Альфонс поссорились. Они стояли на улице, а я собиралась идти на Монмартр, но замерла под дверью, подслушивая не предназначенный для моих ушей разговор.
— Нет еще, — сказала Антунетта, — она сама не своя.
— Я не знаю, сколько папа будет ждать, — ответит он, — та девушка, которую мы взяли месить тесто, отлынивает от работы и бездельничает, стоит ему только отвернуться.
— Сделай это ради Мари. Убеди отца подождать.
Я прижалась плечом к двери, но не стала ее открывать.
— Как мне это сделать, Антуанетта?
— Ну, шлепай эту лентяйку по заду, что ли. Если девушка думает, что нравится сыну хозяина, она всегда начинает работать лучше. Несколько месяцев тяжелого труда — и дальше можно будет не работать до конца жизни.
— Я никогда не трогал Мари.
— А Мари в этом не нуждается. Она от рождения работает как вол.
Я открыла дверь. Альфонс сдернул колпак и смял его в руках. Я почувствовала, что краснею, и он тоже покраснел. Я не стала говорить, что он очень добр. Кивнула ему и
