— Что думают остальные? — спросил он, кивая в сторону стаи.
Туту посмотрела на них:
— Взрослые не думать. Они не говорить. Они как животные. Я ребенок. Я думать. Ты учить меня думать. Я спросить тебя, куда Хут ушел, потому что ты понимать.
И как много раз при разговоре с ней Кэрмоди мог только вздохнуть. На нем лежала тяжелая и серьезная ответственность. Он не желал внушать ей ложные упования и в то же время не хотел лишать ее надежд — если таковые вообще у нее были, — что жизнь продолжается и после смерти. Он понятия не имел, обладал ли Хут душой, и если да, то какая ей уготована судьба. В этом смысле он ничего не знал и о Туту. Он считал, что разумные существа, способные осознавать себя в этом мире и пользоваться абстрактными понятиями, должны иметь душу. Однако уверенности в том у него не было.
Он не мог объяснить девочке, какая перед ним встала дилемма. Ее словарь, созданный всего лишь за шесть месяцев общения с человеком, не включал такого понятия, как бессмертие. И пусть даже в распоряжении Кэрмоди имелись усложненные языковые конструкции, они имели отношение не столько к реальности, сколько к расплывчатым абстракциям, которые трудно понять и осознать. У него была вера, и он старался претворить ее в конкретные дела. Больше он ничем не располагал.
— Ты понимаешь, — медленно подбирая слова, сказал он, — что тело Хута и тело льва станут землей?
— Да.
— И что из семян, упавших на землю, растут трава и деревья, кормясь землей, в которую превратились и Хут и лев?
Туту утвердительно качнула клювом:
— И птицы и шакалы будут есть льва. Они съесть Хута тоже, если стащить камни с него.
— Но в конце концов останки льва и Хута станут почвой. И трава, что произрастет из них, будет их частью. А траву, в свою очередь, съедят антилопы, и лев и Хут станут не только травой, но и плотью.
— А если мы есть антилопу, — возбужденно прервала его Туту с горящими карими глазами и клацая клювом, — то Хут станет часть меня. А я стать он.
Кэрмоди понял, что вступает на опасную почву теологических мудрствований.
— Я не имел в виду, что Хут станет жить в тебе, — сказал он. — Я имел в виду, что…
— Почему он не жить во мне? Он жить в антилопе, а она есть траву! А, понимаю! Потому что Хут разойтись на много кусочков! Он жить в разных созданиях. Это ты иметь в виду, Джон? — Она нахмурила бровки. — Но как он жить, если кусочки?.. Нет, он нет! Его тело идти во много мест. И я хотеть знать, Джон, куда Хут уходить? — Она с силой повторила: — Куда он уходить?
— Туда, куда ему определил Создатель, — с отчаянием ответил Кэрмоди.
— Соз-да-тель? — эхом по слогам повторила она.
— Да. Я учил тебя, что слово «создание» означает любое живое существо. Ну вот, а создания кто-то создает. И делает это Создатель. Создавать — значит давать жизнь. Появляется то, чего раньше не существовало.
— Мой мать — мой создатель?
Туту не упоминала отца, потому что, как другие дети, а возможно, и взрослые, не связывала спаривание с репродуктивной функцией. И Кэрмоди пока не мог объяснить ей эту связь в силу бедности ее словарного запаса.
— Чем дальше, тем хуже, — со вздохом пробормотал Кэрмоди. — Нет. Твоя мать не может считаться твоим создателем. Ее тело произвело яйцо и выкормило его. Но она не создала тебя. В начале всех начал…
Он осекся. Ему стоило бы стать священником и пройти специальное обучение. Но он всего лишь простой монах. Ну, не совсем простой, поскольку за плечами уже немало лет и он кое-что уже повидал в Галактике. Но он не готов иметь дело с такими проблемами. С одной стороны, он не может выложить Туту готовые к употреблению теологические тезисы. На данной планете теология только формируется, и о ней не стоит и говорить, пока Туту и ее сородичи в полной мере не овладеют речью.
— Потом я многое расскажу тебе, — вымолвил он. — После многих солнц. А пока придется удовлетвориться тем малым, что я могу объяснить тебе. О том, как… ну, словом, как Создатель сделал весь этот мир, звезды, небо, воду, животных и горовицев. Он создал твою мать и ее мать, и мать ее матери. Много солнц тому назад он сделал многих матерей…
— Он? Так ему имя? Он?
Кэрмоди понял, что совершил ошибку, употребив именительный падеж личного местоимения, но сказались старые привычки.
— Да. Можешь называть его Он.
— Он — мать первой матери? — спросила Туту. — Он мать всех созданий? Матерей?
— Слушай. Возьми-ка сахару. И беги играть. Говорить будем потом.
«После того, как у меня появится время подумать», — добавил он про себя.
Сделав вид, что чешет в затылке, Кэрмоди включил передатчик, прилегающий к черепу, и попросил дежурного оператора вызвать Холмъярда. Через минуту послышался голос доктора:
— В чем дело, Джон?
— Док, вроде через несколько дней должен сесть корабль и забрать ваши записи и образцы, не так ли? Можете ли вы передать послание на Землю? Сообщите моему начальству, аббату в Четвертом Июля, что я позарез нуждаюсь в мудром руководстве.
Кэрмоди передал свой разговор с Туту и ее вопросы, на которые у него не будет ответа даже в будущем.
— До отлета я должен был предупредить его, куда направляюсь. Но у меня сложилось впечатление, что я оказался предоставленным своей собственной судьбе. Тем не менее я оказался в ситуации, которая требует присутствия человека куда более мудрого и сведущего.
Холмъярд хмыкнул.
— Я перешлю ваше сообщение, Джон, — сказал он. — Хотя сомневаюсь, что вам нужна помощь. Вы справляетесь не хуже любого другого. То есть стараетесь быть объективным. Вы уверены, что ваше начальство будет способно на такой подход? Или что им не потребуется сто лет, дабы принять решение? Ваша просьба может привести к тому, что руководство Церкви проведет специальное совещание. Или дюжину их.
Кэрмоди застонал.
— Не знаю, — сказал он. — Думаю, что начну учить ребят письму, чтению и арифметике. По крайней мере, буду плавать в спокойных водах.
Отключив передатчик, он созвал Туту и других подростков, которые проявляли способность к обучению.
Дни шли за днями, и молодежь прогрессировала с необыкновенной быстротой — во всяком случае, так казалось Кэрмоди. Учеников можно было сравнить с богатой необработанной почвой, ждущей лишь прикосновения умелой руки. Без особых трудностей они уяснили разницу между словом написанным и произнесенным. Чтобы избавить их от лишних сложностей, Кэрмоди модернизировал земной алфавит, создав чисто фонетическую систему записи, в которой каждая фонема имела свое обозначение. Именно такую, к созданию которой двести лет призывали англоговорящие обитатели Земли, но которая так и не появилась. Орфография, хотя и несколько изменилась, все же заметно отличалась от устной речи, смущая, а то и буквально сводя с ума иностранцев, вознамерившихся выучить английский.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
