ДС–8 замедлил свой бег, и я уже видел крокодиловый рукав эластичного туннеля, тянущийся наискосок от главного здания, готовый присосаться к выходу из самолета, едва тот остановится. Я отстегнул пояс, встал, взглянул на Мэгги и Белинду без всякого выражения или признака знакомства и двинулся к выходу, когда самолет был еще в движении: поступок, к которому плохо относятся на авиалиниях, и служащие, и, уж конечно, остальные пассажиры, лица которых ясно выражали, что они оказались в присутствии заносчивого и вульгарного грубияна, который не может подождать на своем месте, как это делают все порядочные люди.
Однако стюардесса улыбнулась мне. Впрочем, это не было признаком внимания к моей личности. Люди улыбаются другим людям, когда те внушают уважение или жалость или то и другое разом. Сколько ни путешествую самолетом – кроме тех случаев, когда отправляюсь в отпуск, что происходит примерно раз в пять лет, – непременно вручаю стюардессе небольшой запечатанный конверт для командира экипажа, а командир передает через нее ответное послание, состоящее из обильного вздора на тему абсолютного содействия в любых обстоятельствах, что, разумеется, вовсе ни к чему, разве что гарантирует безукоризненный и немедленно поданный обед или ужин, а также идеальное обслуживание в баре. Зато необходима другая привилегия, которой пользуются, как и я, несколько моих коллег, – дипломатическое освобождение от таможенного досмотра. Это ценно, ведь мой багаж обычно содержит несколько отлично действующих пистолетов, маленький, но продуманно составленный набор инструментов для взлома, а также несколько других приборов, к которым плохо относятся иммиграционные власти хорошо развитых стран.
В самолете я никогда не держу при себе оружия: во–первых, спящий человек может случайно показать подмышечную кобуру соседу, вызвав массу ненужных волнений, а во–вторых, только безумец станет стрелять в тесном салоне современного самолета. Именно этим, кстати, объясняются ошеломляющие успехи угонщиков самолетов, поскольку последствия выстрела могут быть непоправимыми и для стрелка.
Двери открылись, и я выпрыгнул в рукав из ребристой жести. Несколько рабочих аэродрома любезно посторонились, когда я проходил мимо, держа путь к другому его концу, выводящему в здание аэровокзала, к двум эскалаторам, переносящим пассажиров в иммиграционный зал, а также в обратном направлении.
Возле движущегося снизу эскалатора спиною к нему стоял мужчина. Среднего роста, худощавый, в общем неприметный. Поравнявшись с ним, я увидел изборожденное морщинами смуглое лицо под темными волосами, холодные черные глаза и узкую щель там, где должен быть находиться рот, словом, далеко не тот тип, которого я хотел бы видеть в гостях у моей дочки. Но одет он был довольно прилично – в черный костюм и черный плащ и, хотя это и не критерий приличия, держал в руке большую и, видимо, новехонькую летную сумку.
Впрочем, какое мне дело до предполагаемых претендентов на руку несуществующей дочки? На эскалаторе, ведущем в зал аэровокзала, были четверо, и первого из них, высокого, худого, одетого в серое, мужчину, с тонкими усиками и всеми внешними приметами преуспевающего бухгалтера, я узнал сразу. Джимми Дуклос. Первая мысль: он должен считать свою информацию действительно важной и срочной, коль скоро явился сюда, чтобы меня встретить. Вторая: ему пришлось подделать полицейский пропуск, чтобы проникнуть так глубоко в аэровокзал, что, впрочем, выглядело логичным, ведь если бы проводились соревнования фальсификаторов, он наверняка стал бы чемпионом. Третья: было бы любезно дружески помахать ему рукой и улыбнуться – я так и сделал. Он ответил мне тем же. Улыбка его длилась едва ли секунду и почти тотчас застыла, сменившись выражением совершенного ужаса. Тогда я заметил, скорее подсознательно, что взгляд Дуклоса чуть передвинулся.
Я быстро обернулся. Смуглый мужчина в черной одежде уже повернулся на сто восемьдесят градусов, и стоял лицом к эскалатору, сумка его, только что бывшая в руке, оказалась странно высоко под мышкой.
Все еще не соображая, что происходит, я инстинктивно среагировал и изготовился к прыжку. Но если мне понадобилась целая долгая секунда, мужчина немедленно – мгновенно, едва я двинулся с места, резко сделал четверть оборота и рубанул меня в солнечное сплетение краем своей сумки.
Обычно такие сумки мягки и податливы. Эта была не такой. Я никогда не попадал под удар копра для вбивания свай и вовсе к этому не стремлюсь, но теперь имею некоторое понятие об этом ощущении. Эффект получился примерно такой же. Рухнув на пол, как если бы гигантская рука подломила мне ноги, я остался неподвижен. Однако сознание ничуть не затуманилось: я видел, слышал, мог даже до некоторой степени оценивать происходящее вокруг. Но не мог даже извиваться, в чем в этот миг испытывал исключительную потребность. Мне приходилось слышать о шоках, парализующих сознание, теперь довелось узнать шок, полностью парализующий тело.
Все происходило до смешного медленно. Дуклос отчаянно огляделся, но с эскалатора было не уйти. Бежать вверх мешали трое мужчин, стоящих за спиной: до меня не сразу дошло, что эти трое, казавшиеся не посвященными в происходящее, были сообщниками человека в черном и их делом было задержать Дуклоса и не оставить ему иного выбора, кроме движения вниз, навстречу смерти. Это была самая хладнокровная расправа, какую мне только доводилось видеть, хотя в своей жизни я вдоволь наслушался жутких историй на эту тему.
Взгляд мой сохранил способность двигаться, и я воспользовался этим: взглянул на летную сумку. С одного конца из нее торчал дырчатый, как дуршлаг, цилиндр глушителя. Вот чему я был обязан своим временным параличом, оставалось надеяться, что временным, ведь если принять во внимание силу удара, можно было только дивиться, что меня не переломило пополам. В лице человека в черном не было ни удовлетворения, ни напряжения, просто спокойная уверенность профессионала. Где–то чей–то бесстрастный голос сообщил о посадке КЛМ–132 из Лондона–самолета, которым мы прибыли. И мне туманно и некстати подумалось, что никогда не забуду номера этого рейса, хотя какой тут рейс ни выбирай, случилось бы то же самое, потому что Дуклос должен умереть прежде, чем увидится со мной. Я снова перевел взгляд на Джимми Дуклоса; у него было лицо человека, приговоренного к смерти. Со спокойным отчаянием он сунул руку за пазуху и выхватил револьвер, но, чуть опередив, трое мужчин за его спиной упали на ступеньки, тотчас раздался приглушенный хлопок, и на левой стороне его плаща появилась дырка. Он конвульсивно дернулся, согнулся и упал лицом вниз, эскалатор понес его тело в зал и бросил прямо на меня.
Действительно ли моя полная беспомощность в эти несколько секунд, предшествовавших смерти Дуклоса, была следствием настоящего физического паралича – или парализовала меня неотвратимость его гибели? Впрочем, я был безоружен и все равно ничего не мог сделать. Но вот что любопытно: прикосновение его мертвого тела подействовало на меня оживляюще.
Трудно назвать это чудесным исцелением. Меня охватила волна тошноты, а по мере того, как проходил шок от удара, живот заболел не на шутку. Сильно болел и лоб, – падая, я, верно, ударился головой об пол. Все же власть над мышцами до некоторой степени вернулась, так что я осторожно поднялся на ноги – осторожно, потому что сильно кружилась голова и я мог снова оказаться на полу. Зал плыл перед глазами и я убедился, что не особенно хорошо вижу, значит от ушиба головы повредилось зрение, что было странно: пока я лежал, зрение вроде бы действовало отменно. А потом сообразил, что просто веки от чего–то склеились, провел по ним рукой и обнаружил причину: кровь. Много крови, как мне показалось. Она втекала из ранки под волосами. Приветствуем вас в Амстердаме, подумал я и достал платок, дважды провел им по глазам – и зрение снова стало стопроцентным.
Все эти события от начала до конца никак не могли длиться больше десятка секунд, но, как всегда бывает в подобных случаях, уже клубилась вокруг встревоженная толпа. Чья–то внезапная смерть для людей, что открытая банка меда для пчел. И то и другое немедленно стягивает внушительное количество любопытствующих с мест, которые только что казались лишенными всяческой жизни. Я не обратил на них внимания, равно как и на Дуклоса. Я уже ничего не мог для него сделать, как и он для меня. Обыск ничего бы не дал: как все хорошие агенты, Дуклос никогда не заносил ничего стоящего на бумагу или магнитофонную ленту, а прятал в своей весьма вместительной памяти.
Смуглый убийца за это время, должно быть, уже скрылся.
Разве что глубоко укоренившийся инстинкт осторожности заставил меня оглядеть иммиграционный зал, чтобы удостовериться, что он действительно исчез.
Но он был еще здесь, в двух третях пути через зал и беззаботно шагал по эскалатору к выходу, небрежно покачивая авиасумкой, будто и понятия не имел о переполохе, который вызвал. Я даже засомневался, он ли это, настолько не укладывалось у меня в голове то, что произошло с его походкой, но я тут же сообразил, что именно так и выглядит бегство профессионала. Профессиональный карманник в Эскот, только что избавивший от бумажника стоящего рядом джентльмена в сером цилиндре, не бросится сломя голову в толпу под крики «Держи вора!», а скорее поинтересуется у своей жертвы видами на следующий заезд. Небрежная беззаботность, полная естественность – вот как это делают профессиональные преступники. Именно так вел себя смуглый мужчина. Ведь я–то был единственным свидетелем его действий – только теперь, слишком поздно, стала мне ясна и роль тех троих мужчин в убийстве Дуклоса. Они были среди людей, толпящихся около убитого, но ни я, ни кто–либо другой не мог бы им ничего инкриминировать. А убийца был уверен, что оставил меня в таком состоянии, в каком я еще долго не смогу причинить ему никаких хлопот. Я пустился за ним.
