- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Тогда г-н Энбо рассердился, и с громовым кличем толпы смешался его голос:
- Хлеба? Да разве в этом счастье, болваны?
Ведь он-то ел досыта и все же готов был кричать от боли душевной. В семье у него развал, вся жизнь исковеркана, - и от мысли об этом у него подкатывали к горлу рыдания, стоны смертельной муки. Да разве все дело в том, чтобы не знать голода? Разве все тогда пойдет как нельзя лучше? Какой это идиот решил, что счастье состоит в разделе богатства? Пусть даже этим пустым мечтателям, революционерам, удастся разрушить существующее общество и построить новое, - это не прибавит человечеству ни капельки радости. Отрезайте каждому положенный ему ломоть хлеба, а душу вы не избавите ни от одной горести. Нет, вы лишь добьетесь того, что на земле чаша страданий переполнится, и придет день, когда люди, как собаки, завоют от безысходного отчаяния, ибо они распростятся с бездумным удовлетворением своих инстинктов и поднимутся до страдания, порождаемого неутоленными страстями. Нет, единственное благо - это небытие, а уж если существовать, то существовать подобно дереву, или камню, или крохоткой песчинке, которая ее может истекать кровью, когда ее топчут прохожие.
В эту минуту жестокой муки жгучие слезы хлынули из глаз г-на Энбо в потекли по щекам. Вдруг в сумерках, затягивавших дорогу, градом полетели камни, ударяясь о фасад директорского особняка. А г-н Энбо все плакал, - он уже не испытывал гнева против этих голодных людей и, терзаясь лишь собственной сердечной болью, бормотал сквозь слезы:
- Болваны! Болваны!
Но утробный вой, неистовый вопль голодных, заглушил этот лепет, и, как рев урагана, сметающего все на своем пути, раздался крик:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Отрезвев от пощечин, которые дала ему Катрин, Этьен встал во главе товарищей. Но когда он, выкрикивая хриплым голосом слова призыва, повел всех на Монсу, внутренний голос, голос рассудка, заговорил в его душе, удивляясь и вопрошая: зачем все это делается? Ведь Этьен вовсе этого не хотел, как же могло случиться, что, направившись в Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и помешать разрушениям, он переходил от насилия к насилию и теперь заканчивал день осадой директорского особняка?
Ведь именно он крикнул: "Стой!" - когда подошли к дому. Правда, у него сначала была мысль уберечь от опасности склады Компании, - кругом кричали, что надо их разгромить. А теперь, когда камни царапали фасад особняка, он тщетно старался придумать, на какую законную добычу направить свое войско, чтобы избежать еще больших бедствий. В бессильном раздумье он стоял один посреди дороги, и в эту минуту его окликнул какой-то человек, стоявший у порога распивочной "Головня", в которой кабатчица поспешила закрыть ставнями окна, оставив открытой только дверь.
- Да, да, это я... Слушай-ка!..
Это был Раснер. Человек тридцать мужчин и женщин, почти все из поселка Двести Сорок, оставшиеся утром дома, явились вечером в Монсу разузнать новости, а с приближением колонны бастующих заполнили распивочную. За одним из столиков сидел Захарий с Филоменой; подальше, спиной к двери, пряча лицо, примостился Пьерон со своей женой. Никто, впрочем, не пил - все только укрылись здесь.
Этьея узнал Расиера и отошел от него, но тот вдруг добавил:
- Что? Стыдно смотреть на меня?.. Я тебя предупреждал. Вот и начались неприятности!.. Кричите теперь сколько угодно, просите хлеба - вместо хлеба получите пули.
Этьен вернулся и ответил:
- Мне стыдно, что есть трусы, которые сидят сложа руки н смотрят, как мы рискуем своей жизнью.
- Ты, стало быть, решил грабежом заняться? - спросил Раснер.
- Я решил до конца оставаться с товарищами, хотя бы всем нам пришлось погибнуть.
И Этьен замешался в толпе, полный отчаяния, действительно готовый умереть. Трое подростков, стоя на дороге, бросали в окна камни, он разогнал озорников пинками, желая остановить взрослых, он громко кричал, что бить стекла ни к чему - от этого никакой пользы не будет.
Бебер и Авдия пробрались наконец к Жанлену и сейчас учились у него орудовать пращой. Началась потеха: каждый бросал камень, выиграть должен был тот, кто больше перебьет окон. Лидия, неловко швырнув камень, попала в голову какой-то женщине, стоявшей в толпе, и оба мальчишки от хохота хватались за бока. В сторонке сидели на скамье и смотрели на них два старика - Бессмертный и Мук. Опухшие ноги еле держали Бессмертного, и он с великим трудом дотащился сюда; неизвестно, что именно привело его сюда; он молчал словно истукан, как то нередко теперь бывало, и его землистое лицо ничего не выражало.
Никто, однако, больше не слушал Этьена. Сколько он ни кричал: "Перестаньте!" - из толпы все летели камни, и он испытывал теперь удивление и страх перед слепой яростью, в которую он сам ввергнул этих людей, обычно спокойных, нелегко поддающихся волнению, но в гневе таких неукротимых, неистовых. Сказывалась фламандская кровь: нужны были долгие месяцы, чтобы она вскипела, но уж если эти миролюбивые люди приходили в исступление, оно толкало их на неслыханные жестокости и не стихало до тех пор, пока они не утоляли своей ярости. На юге, родине Этьена, толпа воспламенялась быстрее, но действовала менее решительно. Ему пришлось силой вырвать у Левака топор, он не знал, как сдержать Маэ и его жену, бросавших камни обеими руками. Особенно его пугали женщины - жена Левака, Мукетта и многие другие: они рвали и метали, готовы были душить, убивать, они выли, как собаки, теснясь вокруг своей предводительницы, высокой, худой старухи Горелой, возвышавшейся над ними.
Но вдруг наступило затишье: самый обыденный случай вызвал глубокое изумление толпы и как будто успокоил ее, чего Этьен не мог добиться никакими мольбами. Дело было в том, что супруги Грегуар решились наконец распроститься с нотариусом и отправились в директорский особняк, для чего им понадобилось перейти через улицу; они казались такими благодушными, их лица выражали такую твердую уверенность, что все происходящее - просто-напросто шутка со стороны их рабочих, милых, славных людей, чья покорность более столетия кормила племя Грегуаров, что углекопы в изумлении перестали бросать камни, боясь попасть в почтенного старичка и старушку, будто с неба свалившихся к ним. Они пропустили супругов, дали им войти в сад, подняться на крыльцо, позвонить у крепко запертой двери, которую гостям не спешили отворить. Как раз в это время возвращалась отпущенная со двора директорская горничная Роза; она шла, улыбаясь разъяренным углекопам, - она всех хорошо знала, так как сама была родом из Монсу. Роза принялась барабанить кулаками в дверь и в конце концов заставила Ипполита отворить. Как раз вовремя! Едва Грегуары вошли в дом, опять полетели камни. Оправившись от изумления, толпа заревела:
- Смерть буржуям! Да здравствует социальная революция!
Роза и в прихожей все еще весело смеялась, словно оказалась свидетельницей забавного происшествия, и твердила перепуганному слуге:
- Да они же совсем не злые, я их знаю!
Господин Грегуар аккуратно повесил на крючок свою шляпу. Затем помог жене снять пальто из пушистого драпа и сказал в свою очередь:
- Конечно, они, в сущности, не злые. Покричат, покричат и пойдут домой ужинать. Аппетит себе нагуляют.
В ту минуту спустился с третьего этажа г-н Энбо. Он видел из окна сцену с участием Грегуаров и вышел встретить гостей. Как всегда, вид у него был холодный и учтивый. Лишь необычайная его бледность свидетельствовала о пережитом потрясении и пролитых слезах. Человеческие страсти были укрощены, г-н Энбо остался только чиновником, корректным и непреклонным, решившим исполнить свой долг.
- А знаете, - сообщил он, - наши дамы еще не вернулись.
Грегуары впервые встревожились. Сесиль еще не возвратилась? Но как же она возвратится, если шутка углекопов затянется?
- Я думал было разогнать их, - добавил г-н Энбо. - К сожалению, я в доме один и к тому же не знаю, куда послать слугу, чтобы он привел четырех солдат и капрала, - они живо очистили бы улицу от этого сброда.
Роза, все еще стоявшая в передней, вновь осмелилась вмешаться: - Да что вы, барин!.. Они же совсем не злые.
Директор покачал головой, а шум на улице все возрастал, и камни с глухим стуком непрестанно ударялись о фасад.
- Я на них не сержусь. И даже извиняю их: ведь только по своей тупости они воображают, будто мы упорствуем от того, что желаем им зла. Однако я отвечаю за спокойствие... Подумать только, по дорогам, как меня уверили, разъезжают жандармы, а я с самого утра не могу дозваться ни одною!..
Он оборвал свою тираду и, пропуская г-жу Грегуар, сказал:
- Да что же мы тут стоим, прошу вас, сударыня, пожалуйте в гостиную.
Но тут прибежала из кухни перепуганная кухарка и на несколько минут задержала всех в передней. Она заявила, что не ее вина, если обед получится невкусный, - ведь до сих пор из Маршьена не привезли заказанное слоеное тесто для курника, хотя кондитер должен был прислать его к четырем часам дня. Очевидно, посыльный заблудился, мечется где-то по дорогам, испугавшись этих разбойников. А может быть, они даже ограбили его, вытащили все, что было у него в корзинах; она ясно представляет себе, как кондитера подкараулили за кустами, расхватали все сдобные пироги, и их мигом проглотила трехтысячная армия этих несчастных, которые кричат перед домом, требуя хлеба. Во всяком случае, она тут ни при чем, хозяина она предупредила, и если из-за революции обед выйдет неудачным, то лучше она асе кушанья бросит в огонь, чем осрамится, подав их на стол.
