— Я надеюсь, вы не собираетесь пускать в ход свою винтовку, сэр. Глен Бэйтмен, к вашим услугам.
Стью сделал шаг вперед и пожал протянутую руку.
— Стюарт Редман. Не обращайте внимания на винтовку. Не так уж много людей мне довелось видеть за последнее время, чтобы начать палить по ним. Собственно говоря, вы первый.
— Вы любите икру?
— Никогда не пробовал.
— Тогда самое время сделать это. А если не понравится икра, найдется много другой еды. Коджак, перестань прыгать!
Коджак тяжело задышал, и на морде у него появилась широкая ухмылка. По собственному опыту Стью знал, что собака, способная улыбаться, либо кусается, либо принадлежит к числу лучших собак на свете. А Коджак, похоже, не кусался.
— Приглашаю вас на ленч, — сказал Бэйтмен. — Вы первый встретившийся мне живой человек, во всяком случае, за последнюю неделю. Остановитесь у меня?
— С удовольствием.
— Вы южанин?
— Из Восточного Техаса.
— Стало быть, восточник, — сказал Бэйтмен и сам засмеялся над своей шуткой. Пройдя мимо картины, самого обычного пейзажа с изображением лесов за дорогой, он направился к оранжевому с белым переносному холодильнику на обочине. На холодильнике лежала свернутая белая скатерть для пикников.
— Когда-то она принадлежала общине баптистов в Вудсвилле, — сказал Бэйтмен, разворачивая скатерть. — Теперь она моя. Не думаю, что баптисты очень без нее страдают. Теперь они все дома, у Христа за пазухой. Во всяком случае, баптисты Вудсвилля. Коджак, не наступай на скатерть. Контролируй свое поведение — никогда не забывай об этом, Коджак. Не хотите ли перейти через дорогу и умыться, мистер Редман?
— Зовите меня просто Стью.
— О'кей.
Они спустились с обочины и умылись холодной, чистой водой. Вниз по течению от них лакал воду Коджак. Во встрече с этим человеком было что-то приятное и правильное.
Весело лая, Коджак побежал по направлению к лесу. Он спугнул лесного фазана, и Стью видел, как тот с шумом вылетел из кустов. С некоторым удивлением Стью подумал, что, возможно, так или иначе, все будет хорошо. Так или иначе.
Икра ему не очень понравилась — вкус как у холодной заливной рыбы. Но у Бэйтмена оказались также пепперони, салями, две банки сардин, несколько слегка лежалых яблок и большая коробка прессованных плиток инжира. «Прессованный инжир прекрасно действует на кишечник», — сказал Бэйтмен. Кишечник Стью не доставлял ему никаких проблем с тех пор, как он выбрался из Стовингтона и отправился в путь пешком, но прессованный инжир все равно ему понравился.
Во время еды Бэйтмен сказал Стью, что он был доцентом социологии в Вудсвилльском колледже.
— Вудсвилль, — сказал он Стью, — это небольшой городок в шести милях по дороге отсюда.
Жена Бэйтмена умерла шесть лет назад. Детей у них не было. Большинство коллег не желали иметь с ним дело, и желание это он искренне разделял.
— Они думали, что я чокнутый, — сказал он. — Высокая вероятность их правоты тем не менее не могла улучшить наши отношения.
Эпидемию супергриппа он воспринял с подобающим хладнокровием, так как наконец-то у него появилась возможность оставить работу и рисовать целыми днями, как он всегда мечтал.
Деля десерт (торт Сары Ли) на две части и вручая Стью его половину на бумажной тарелочке, он сказал:
— Я ужасный художник, ужасный. Но я просто сказал самому себе, что никто сейчас на всей земле не рисует пейзажи лучше Глендона Пеквода Бэйтмена. Дешевый эгоистический трюк, но я сам его придумал.
— Коджак и раньше был вашей собакой?
— Нет — это было бы уж слишком удивительное совпадение, не правда ли? Я думаю, Коджак принадлежал кому-то из городских жителей. Я встретил его случайно, но так как я не знал его клички, то мне пришлось окрестить его снова. Он, похоже, не возражает. Извините меня, Стью, я на минутку.
Он перебежал трусцой через дорогу, и Стью услышал плеск воды. Вскоре он появился снова, и его брючины были закатаны до колен. В каждой руке он держал по мокрой упаковке из шести банок нарангансеттского пива.
— Надо было выпить за едой. Как глупо, что я забыл.
— Сейчас тоже неплохо, — сказал Стью, вытаскивая банку из упаковки. — Спасибо.
Они открыли пиво, и Бэйтмен поднял свою банку.
— За нас, Стью. Пусть дни наши будут счастливыми, пусть все желания наши будут удовлетворены, и пусть наши задницы не болят или болят не сильно.
— Аминь. — Они чокнулись банками и начали пить. Глотнув, Стью подумал, что никогда до этого момента вкус пива не казался ему таким приятным, и что, возможно, никогда в будущем это ощущение не повторится.
— Вы не слишком-то многословны, — сказал Бэйтмен. — Я надеюсь, что вы не думаете, будто я, так сказать, пускаюсь в пляс на могиле мира?
— Нет, — сказал Стью.
— Я был предубежден против мира, — сказал Бэйтмен. — Я свободно это признаю. Мир в последней четверти двадцатого столетия обладал для меня по крайней мере всем очарованием восьмидесятилетнего старика, умирающего от рака толстой кишки. Говорят, что болезнь поражает все народы запада, когда столетие — каждое столетие — подходит к концу. Мы всегда заворачиваемся в саван и начинаем расхаживать, возвещая скорый конец Иерусалима… или Кливленда, в нашем случае. Пляска святого Витта поразила Европу во второй половине пятнадцатого века. Бубонная чума — черная смерть — косила людей в конце четырнадцатого. Мы так привыкли к гриппу, — для нас ведь это обычная простуда, не так ли? — что никто уже, кроме историков, не подозревает о том, что СТО ЛЕТ НАЗАД ОН ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛ.
На протяжении трех последних десятилетий каждого столетия появляются религиозные маньяки, которые с цифрами в руках начинают доказывать, что близится очередной Армагеддон. Такие люди, разумеется, существуют всегда, но к концу столетия их ряды начинают расти… и очень многие начинают принимать их всерьез. Появляются монстры. Гун Аттила, Чингиз Хан, Джек Потрошитель, Лиззи Борден. В наше время, если угодно, это были Чарльз Мэнсон, Ричард Спек, Тед Банди. Коллеги с еще большим воображением, чем у меня, предположили, что в конце каждого столетия Западному Человеку необходимо слабительное, так чтобы он мог предстать перед следующим столетием очищенным и исполненным нового оптимизма. В данном же случае нам поставили суперклизму, и если подумать, то это выглядит совершенно разумно. В конце концов, мы приближаемся не только к концу века, но и к концу тысячелетия.
Бэйтмен выдержал паузу.
— Похоже, я все-таки пустился в пляс на могиле мира. Еще пива?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
