Буду у вас в среду. Если не застану в Таганке, помчусь в Сокольники. Я работал, как раб, эти два месяца с лишком и заслужил свою ветку сирени.
Сознаюсь вам; как часто за это время я ломал себя, подавляя безумное желание бросить все дела, обязанности и помчаться в Москву! Да, это било би истинное, непоправимое безумие, которого ни я себе, ни мне другие не простили би никогда… Я поборол искушение, Раутенделейн. Но из этой борьби я вишел жалким и разбитым. И в первый раз узнал, что значит нервы… Но я не кляну вас за пережитые страдания, Лиза. О нет!.. Я благословляю вас и за эти первые жгучие слезы. И за эти первые яркие мечты…
Ваш и навсегда С.
Уронив листок на колени, сидела Лиза в своем будуаре, и щеки её пылали, как будто это письмо обожгло ее. Страсть, которой дышали эти строки, наполняли душу Лизы тревогой и тоской… «Ваш и навсегда…» О да! Она верила, что это так… Сбылась мечта ее… «Хочу быть первой…» Она держала в руках чужую душу. её любил не человек толпы, а «рыцарь без страха и упрека», как называл его Тобольцев. Чистый и гордый, как Лоэнгрин…
Но отчего же её радость так бледна?.. Отчего, вместо милого мужественного лица с белокурой бородой и детской улыбкой, она видит ласковые глаза, бритое лицо и хищную, лживую усмешку?.. Если бы вырвать из груди эту мучительную страсть! И узнать снова свободу души. Свободу, все благо которой она не ценила раньше… Она вдруг закрыла лицо руками и страстно зарыдала…
День погас, наступил вечер. И Потапов вошел в её комнату.
Она даже в сумерках разглядела, что он бледен и дрожит всем телом. И ей вдруг стало страшно. Трагизм любви чувствовался в глубокой тишине, наставшей между ними обоими, любившими без взаимности, обоими, безвозвратно отдавшими свою душу, обоими, обреченными на страдание.
Для Потапова этот момент был решающим. После его письма Лиза должна была отдаться ему, если сердце её свободно. И если оно свободно, она должна это выразить в ласке.
Но Лиза сидела, бессильная и печальная, и бледно улыбнулась ему навстречу… И вместо того, чтоб обнять её и зацеловать её смуглое личико (о, как часто он переживал в мечтах эту картину!), – он сел на ковер у её ног, спрятал лицо в её колени и, держа её ручки в своих, молчал.
Все было ясно и без слов. Иллюзии исчезли.
Он не скоро справился с этим ударом. Весь вечер он казался больным, рассеянным, страшно усталым. «Она любит кого-то? – словно сверлила его мысль. – И кого же, кроме Андрея, может она любить?»
За самоваром Лиза рассказала Степану о женитьбе Тобольцева. О «Кате» она отзывалась восторженно… «Ничего не понимаю!» – должен был себе сознаться Потапов.
Только около полуночи тон их беседы стал теплее. Потапов рассказал Лизе о своей лихорадочной работе за эти три месяца.
– Вы, правда, похудели, – заметила Лиза. Его воспаленный взгляд, утративший прежнюю ясность, был ей неприятен.
– Немудрено… Горим и перегораем, а пополнять запас не из чего. Знаете, нас на Сормовские заводы выехало семь человек, и на всех шестьдесят рублей в месяц. Вот и вертись, как знаешь…
– Почему же вы не написали мне? Вы забыли наш договор?
Он помолчал, шагая по комнате.
– И сейчас деньги нужны, Лизавета Филипповна. Мне тяжело, что даже в это первое наше свидание я должен вам докучать просьбами… Но что будешь делать? А почему не писал о деньгах? Все по той же причине… Больно было к этим новым… отношениям нашим примазывать этот вечный припев русских революционеров.
– И много сейчас вам нужно?
– Ох! И не говорите… Стачка готовится грандиозная в Иваново-Вознесенске, на Сормовских заводах… Чтоб провести её и поддержать, нужны тысячи.
– Я вам дам пять тысяч… Больше не могу… Боюсь, муж догадается, коли узнает, что я беру из капитала…
Глаза Потапова заискрились.
– Лизавета Филипповна!.. Ведь это прямо камень с плеч долой!.. – Он забегал по комнате.
– Отчего вы у маменьки не попросите?.. Она вас так любит.
Он почесал за ухом и улыбнулся своей детской улыбкой.
– Я у неё до ссылки уйму денег перебрал. Надо погодить. Впрочем, если стачка вспыхнет и здесь… (Он присел на кушетку подле Лизы, взял её руку и стал её гладить.) Хорошая вы моя, у меня до вас просьба: съездите вы завтра к одной… работнице нашей. Адрес её (он поглядел, сощурясь, в угол, словно там стояла видимая для него запись): Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Нет, нет!.. Не пишите, а запоминайте. Я вот никогда ничего не пишу. Правило такое… Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Спросите белошвейку Феклу Андреевну…
– Белошвейка?.. Как это странно!
– Эх, Лизанька! Теперь ничего странного нет. Ей-Богу, жизнь становится интереснее любого романа! Что удивляться, если в наши ряды идут рабочие и жены их, и разные белошвейки? Ведь они за собственные интересы борются… А вот вы себя возьмите в пример. Не в двадцать ли раз чуднее, что богатая красавица, которой бы и дела не должно быть до судьбы пролетариата, помогает деньгами нашей партии?
– Наши деньги – краденые. Сами вы говорили весной, что все кругом меня и на мне – из пота и крови людской… Я этих слов не забыла.»
– Вот, вот!.. Я-то что же говорю? Чтоб выслушать такую вещь и проникнуться ею, нужно, чтоб в душе готовая почва была… Взять хоть бы Анну Порфирьевну!.. Не клад разве она для меня? Подите, попробуйте ей сказать, что и она свою лепту вносит… Руками замашет… Как можно? «Ведь я что же? – скажет. – Деньги даю, да прячу кое-что… Мое дело сторона…» А за это «кое-что», если найдут, ей Сибирь грозит…
Глаза Лизы потемнели.
– И, пожалуйста, не думайте, что она не знает, чем рискует, помогая нам?.. Сделайте одолжение! Я ей пять лет назад всё это выяснил, прежде чем её впутать… На всё один ответ: «У меня не найдут. Ко мне не сунутся…» И заметьте, сначала только сына выгородить хотела. А потом уж втянулась… Вы знаете, Лизанька? Перед моим арестом и ссылкой я схоронил в её подвалах, вот под этим полом, двадцать тысяч отпечатанных прокламаций и типографский станок; за какую-нибудь неделю вывез их и распространил на заводах. Фекла Андреевна мне тогда помогала…
– Кто?
– Вот эта женщина, к которой я вас посылаю… Это, знаете, такая сила неоцененная!.. Надо вам заметить, что это было в разгар провалов наших. Рабочие были терроризированы. Аресты, ссылки шли без конца… Все было разгромлено… Понимаете? Заново начинать строить на развалинах. Никто не решался на ***ской мануфактуре расклеивать прокламации. Фекла Андреевна взялась… А сын ей помогал… Ночью… Как она тогда уцелела, ей-Богу, не знаю!
– Она замужем?
– Тогда ещё невестой была. Теперь у неё дети… За рабочего вышла замуж, по любви. Он тоже «сознательный». Но она головой выше его… Куда ж! А раньше она ткачихой была. Пропагандировала на фабрике. В какие-нибудь полгода разбудила самый безнадежный, казалось, элемент работниц… Там, где все мы, интеллигенты, провалились, она блистательно выиграла дело. Понимаете, в чем дело? Она не развивала пред ними программы, не вдавалась в отвлеченности, а говорила им на своем «бабьем» и понятном им языке, без книжных терминов… Представьте себе только, что она недавно читать и писать выучилась!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
