Есть чей-то рассказ про одну молодую мать: она должна была родить, и так она любила этого своего будущего ребенка, так хотела поскорей увидеть его, что, не дождавшись девяти месяцев, – родила через шесть. То же случилось с «Хулио Хуренито» Эренбурга. Впрочем, может быть, это был просто инстинкт самосохранения: если бы роман дозрел – он мог вырасти в нечто такое крупное, что автор бы не выдержал – лопнул. Но и так – с не закрывшимся на темени родничком, не обросший волосами – а может быть, кое-где и кожей, – роман очень значителен и (в русской литературе) оригинален.
Едва ли не оригинальнее всего, что роман – умный, и сам Хулио Хуренито – умный. За редкими исключениями, русская литература десятилетиями специализировалась на дураках, тупицах, идиотах, блаженных, а если пробовала умных – редко у кого выходило умно. У Эренбурга – вышло. Другое: тонкая, остро отточенная ирония. Это – тоже оружие европейца, у нас его знают очень немногие; это – шпага, у нас – дубинка, кнут. На шпагу – поочередно, безжалостно – нанизывает Эренбург империалистскую войну, буржуазную мораль, религию, социализм, государство – всякое. И вот тут-то бросаются в глаза незаросшие кожей куски: рядом с превосходными главами, под которыми не стыдно подписаться и Франсу, – есть абортирование, с философией очень поверхностной и фельетонной (глава 6 – рассуждения о любви, глава 15 – «чемпион цивилизации» и др.).
В форме романа – тоже европеец. Как и большинство современных европейских писателей, автора гораздо больше занимает сюжетная, архитектурная сторона, чем орнаментика. Сюжет построен в форме романа приключений – и жаль, что это не доведено до конца, нет единого сюжетного стержня, нет интриги: вещь от этого очень бы выиграла (хотя задача автора была бы, конечно, гораздо труднее). Превосходно, очень остро использован прием введения автора в число действующих лиц: Илья Эренбург – один из учеников «великого провокатора» Хулио Хуренито.
В аборте больше всего уличает автора языковая сторона: тут много прорех, небрежностей, газетщины – вплоть до неизлечимой «пары недель» («мы все вместе отправились на пару недель в Нидерланды»), вплоть до хронического «выявления» («М-р Куль не выявлял никаких признаков неудовольствия», «выявление бурных восторгов», и еще выявление, и еще…); иной раз и синтаксис – перевод с какого-то на очень мало русский («Каялись, обещая, будучи министрами не быть»). И это тем обидней, что изобразительных способностей Эренбург отнюдь не лишен: свидетельство – его стихи, рассказы; и в романе нет-нет да и блеснут, запомнятся золотые крупинки (у интеллигента – «бородка жидкая, будто в неурожайный год взошедшая»; в парижском кафе – женщины «с ярко намалеванной мишенью для поцелуев»).
Три небольших томика рассказов Эренбурга – «Неправдоподобные истории», «Повести о 13 трубках» и «Шесть повестей о легких концах» – тоже очень живые, очень современные и очень еретические книги. И одновременно – это три точки, по которым можно построить траекторию формальных достижений Эренбурга, – траекторию, потому что он все время – может быть, слишком торопливо – движется. В первой книге – интересней всего синтез фантастического с реальным, подчас очень удачный; вторая книга – ветка от «Хулио Хуренито»: основное – тоже ирония, но сделаны рассказы – гораздо тщательнее и тоньше, чем роман. В третьей книге – российское сегодня, и эта книга особенно современна как по материалу, так и по обработке материала. В языке – динамика эпохи; язык – сжат, быстр, остр, телеграфен; предложения – только простые и часто – эллиптические, безглагольные; есть родство с новейшей французской прозой – дадаисты, Сандрар. Образов, красок – никаких: одни линии. Аскетизм этот – намеренный, и – чрезмерный: на почти двухмерного, кости-да-кожного факира смотришь с очень большим любопытством, но без очень большого удовольствия.
И уже совсем без удовольствия – читаешь отрывок из нового романа Эренбурга: «Жизнь и гибель Курбова» («Красная новь»). От частых родов – случается истощение; не слишком ли много рожал Эренбург за эти годы – не тут ли причина? Пусть в «Хулио Хуренито» – он еще безъязычен, но ведь в «13 трубках» и в «6 концах» – он нашел свой язык, главное – свой. Зачем же ему вдруг понадобилось собирать щепки от Белого? Гибель Курбова начинается с первой страницы, и губит его преступление Константина Летаева: та же, что у Белого, ритмованная проза, тот же самый, что у Белого, хронический анапест; то же последнее новшество Белого – рифмы в прозаическом строе (у Эренбурга: «…и есть он не хочет, считает коробки и меряет пробки» и т. д.). Совершенно непонятно, почему Эренбург предпочитает ошибаться с Белым, чем быть правым (или ошибаться) по-своему. Ведь как будто над прозаической формой Эренбург думал достаточно, чтобы разглядеть этот основной закон: такты в прозе строятся не на ударных слогах, а на логических ударениях. Если стихи, затянутые в старомодный корсет метра, читаешь, как мемуары, то метрированная проза – это уж мемуары о мемуарах.
Впрочем, организм у Эренбурга – очень живучий, красных кровяных шариков много, и от белокровия он быстро излечится. «Жизнь и гибель Курбова» – несомненный симптом, что Эренбург услышал музыку языка в прозе (чего ему так не хватало в «Хулио Хуренито») – пусть даже пока не свою музыку: важно – услышать. Белый – лекарство очень сильное, очень ядовитое, очень опасное: многих – несколько капель Белого отравили; Эренбург, я думаю, выживет.
1923
Ник. Никитин. Сейчас на Западе*
Изд-во «Петроград», 1924.
Испытанный борец за пролетариат, видный советский сановник, может быть, полпред – впрочем, несомненно полпред, об этом догадываешься сразу: через Германию, через Рур едет в Лондон. Имя полпреда неизвестно, оно раскрывается только в конце – в этом главный интригующий момент – все равно чего, рецензии о книге или книги.
Во всяком случае ясно, что это – человек, привыкший управлять движениями и судьбами миллионов, и отсюда – это «мы». «Нам не важно, что болтает Штреземан…» «Нам не мешает поучиться у Англии политическому чутью…» «То, что в Саксонии организуются пролетарские дружины, – вселяет в нас большие надежды…» «Дети – наша надежда и наше счастье…» «В нашем военном артикуле есть новый лозунг: мы готовы».
Последнее – звучит совсем по-Троцки; уж не вождь ли Красной Армии этот таинственный полпред? Нет: дальше явно слышен голос Зиновьева: «Вандервельде купил в Бельгии на французские кредиты гороховое пальто…» «Двурушничество центральных партий выкинуло их в эмиграцию…» «Пуанкаре – непрошеный генерал на чеховской свадьбе», но – «пролетариат Франции вспорет свадебные перины и пустит пух по ветру».
И еще одна деталь говорит за то, что это не Троцкий. Как известно, Троцкий – один из тех, кто защищает так называемых «попутчиков», а наш полпред – с попутчиками по-напостовски пренебрежительно строг: «Не следует серьезничать с попутничеством, и эту общественную вехочку примазывать к своим вехам своей дороги – чрезвычайно вредно».
Чье бы имя ни скрывал под маской полпред, – по всему тону, по всей решительности политических афоризмов – англичане и немцы за версту чуют, что это один из рулевых мировой политики, и – такова уж судьба великих людей – липнут к рулевому корреспонденты, коммерсанты, члены парламента. Началось это сейчас же – в вагоне, где знатный путешественник объяснил специальному корреспонденту «Чикаго-Трибюн», что цель России – «революция в мире, коммунизм». Дальше для полпреда «двумя американскими корреспондентами был сервирован изысканнейший завтрак в первом рижском отеле Roma». Затем – английские журналисты, интервьюируя о Руре, осторожно спрашивали меня: «Не думаете ли вы, что скоро Германии придется воевать?» Затем – «один из английских парламентских деятелей в беседе со мной о судьбах Германии…» Вообще – отбою нет от разных деятелей: и «около нас складывается круг, маленькая колония», и – удивляться ли? – у бедного полпреда страшная усталость «от гостей, от файф-о-клоков, от визитов, от вечеров…».
Леди, парламентские деятели, профессора King's College'a, интервьюеры почтительно внимают полпреду, рассуждающему о судьбах Германии. И вдруг… невоспитанный интервьюер начинает фыркать, у профессоров трясутся губы от смеха, леди убегают в соседнюю комнату и затыкают рот подушкой… Полпред хотел сказать, что он ехал на автобусе, и сказал, что он ехал на окуне: вместо «bus» (сокращ. Autobus) – полпред брякнул «bass». Но полпред не замечает и сыплет дальше: Smuking room, Moorning Post, unteigroond, Modern Teatr, Russian Societe, Army Saevy, Лейбор-парти, Ребекка Вебст, наконец, какие-то невероятные «тэйнгол-хут» (Tanglefoot), «Кизи» («Kese» – вместо «case») – и от этих «хут» и «кизи» уже все разражаются хохотом и всем становится ясно, что этот испытанный борец за пролетариат, этот сановник и полпред, осаждаемый интервьюерами… – только Ник. Никитин, талантливо имитирующий М. А. Чехова в «Ревизоре». Серапионовы братья – должны сохранить за ним этот титул: «Полпред Ник. Никитин» – звучит хорошо.
