За завтраком замполит пил пиво. Он таращил глаза и не ворочал языком. Моргая, он забывал поднять веки, и тогда по лицу брела двусмысленная довольная улыбка.
— Литературный труд очень тяжел с непривычки, — посочувствовал Иванов-Седьмой. — А журналистки твои ничего — бодро уехали.
— Практика, — сказал замполит, роняя голову.
Ему дали послать и в полдень отвели на повторный выстрел.
После выстрела в большой кают-компании пошел последний инструктаж.
— Давайте заказы и наветы, — сказал замполит.
— Что?
— Наказы и заветы.
— Ленина похоронить, — нервно вспомнил Вырин. — И легализовать проституцию.
— Частная собственность на землю, — негромко попросил Бохан.
— Свободная продажа оружия, — вскинул руку Шурка. И по какому-то клочку бумажки прочитал: — Вот. «Поскольку народ несет священную обязанность в любой момент и по своему усмотрению устанавливать тот общественный строй и свободно избирать то правительство, которые необходимы для блага отечества, право народа на хранение и ношение оружия не подлежит никаким ограничениям».
— Опубликуйте мое письмо, — напомнил Иванов-Седьмой. — И хорошо бы увеличить государственные субсидии на издание книг. Чтобы у каждого автора была честная возможность.
— Будет справедливо выделить квартиры ветеранам движения, — надавил Мознаим. — И предоставить им налоговые льготы в торговле.
— Исполнение закона в каждом случае и любой ценой, — сказал Беспятых.
— А бандитов расстреливать на месте без суда и следствия, — добавил Габисония.
— Здравоохранение и образование, — дважды ввинтил палец вверх доктор. — В первых строках бюджета — по полной программе. Пока все не сдохли в невежестве.
— Запретить законом употребление наркотиков, — изумил всех Груня.
— Протекционистские законы для пищевой промышленности и сельского хозяйства, — солидно потребовал Макс. — Пока «Макдональдс» с «Кока-Колой» нас не схавали совсем.
— Ребята, — попросил зам, — давайте в письменном виде, я не успеваю записывать.
Колчак ощупал его изучающим неприятным взглядом.
— Обожди немного, — сказал он. — Я вызвал мастера из салона татуировок, сейчас должен подъехать.
— Зачем?..
— Понимаешь, есть такая биологическая особенность у президентов. Они не только куда-то теряют наказы избирателей, но потом кидают и собственную команду. Не по злому умыслу, а так выходит. Вот мы тебе это все и выколем по фасаду. В зеркальном изображении. Утром шасть в ванную — оп-па: и все перед глазами!
— Не забуду, как мать родную! — поклялся замполит, меняясь в лице.
— Шучу, — вздохнул Колчак. — А жаль.
— Слушай, — сказал Ольховский. — Делай ты все, что угодно, но чтобы этот бардак кончился, наконец. Жукову поставь конный памятник на Красной площади. Зимний в Петербурге отреставрируй. Ходынку закатай асфальтом, построй дома. И дважды в день, дважды в день, перед завтраком и перед сном, перечитывай нашу программу. Потеряешь — позвони: мы тебе еще экземпляр пришлем.
— У кого есть Конституция? — спросил замполит. — Моя куда-то девалась.
— У меня есть Конституция, — сказал Иванов-Седьмой.
Вестовой сбегал и принес.
Замполит встал, возложил правую руку на синий переплет и поклялся матерью, погонами и всем святым:
— …а если надо — и саму жизнь!..
В заключение выпили и обнялись. Кортеж черных лимузинов уже сигналил на набережной.
— Давай, Владимир Владимирович!
— Мужики, — взмолил замполит, — последняя просьба приговоренного. Стреляйте вы, ради Бога, холостыми! Ну хоть днем… ночью уж ладно, буду иметь в виду, хотя рабочий день не нормированный. А ну как грохнет в конце концов. Обидно все-таки от своих погибать. И вообще.
25
— Красивая, поехали кататься! — выплясывала «На-На». — От пристани отходит теплоход!
Поклонницы визжали и размахивали кофточками. На кадр наслаивалось изображение «Авроры» у набережной. Отходить она никуда не собиралась.
В отличие от размеренной жизни на борту — вахта, жратва, телевизор, — события на берегу помчались с замечательной скоростью, будто проснувшийся киномеханик спохватился и запустил перемотку.
Организовали досрочные выборы. Начали войну в Чечне. Объявили о повышении зарплат бюджетникам. Объединили Россию с Белоруссией, хотя и невнятно. Зарыли Лужкова и почти было сменили его с мэров Москвы. Торжественно похоронили Собчака и отдали под суд снятого кремлевского управделами Бородина.
После взрывов домов в Москве Ольховский почернел и достал из сейфа план минирования.
— Все-таки взрывают, сволочи, — проскрежетал он, водя пальцем. — Но почему не с того начали?..
— Лиха беда начало, — сплевывал Колчак. — Объединяет народ против общего врага. М-да, а чем еще.
Мгновенно сварганили удивительное движение «Единство». Во главе поставили троицу, приятную во всех отношениях: борца-чемпиона, милиционера-генерала и спасателя-министра — без политического прошлого. Движение тут же задвинули в Думу и в одночасье объединили с коммунистами, получив послушно-подавляющее большинство.
— Учись, Петька, — крякнул Колчак.
— Нэт, маладцы, — удивился Габисония.
— Этого из Думы не выкинешь, — признал Ольховский, глядя на борца, похожего на умного лысеющего медведя. — Этот сам всех заломает.
— А милиционер его оправдает. А спасатель будет спасать заломленных. Слушай, а Вован-то в порядке. Рубит.
Добросовестный замполит, попав в новые условия, развил непостижимую деятельность. Он метался по городам, недолго слушал, недолго говорил сам, скупо улыбался и щедро раздавал ордена. Когда времени совсем не хватало, он летал на заднем сиденье «Су-27». Журналисты с восторгом присочинили, что он еще и «немножко пилотирует».
Замполитом его продолжали называть, естественно, только на корабле. Владимир Владимирович Путин не вылезал из телевизора и был у всех на языке. Поначалу он стеснялся перед телекамерой, но это проходило. Он немножко слишком прямо держался; немножко неумело носил штатский костюм, болтающийся на нем, несмотря на усилия модельеров; немного попугивал аудиторию военной прямотой выражений. Но ведь и Линкольн был неуклюж, и Бисмарк груб. И даже странная, явно не сухопутная походка была быстро зачтена ему в своеобразие.
26
День чиновника был подготовлен в масс-медиа мягко и массировано, так, что казалось, будто идея вызрела сама собой, в порядке эволюции. Плод имел богатые исторические корни.
— В Библии мы читаем, что Господь не только миловал, но и карал злостных грешников, — степенно излагал патриарх Алексий. — Дух же Святой снисходит на Землю через сообщество людей, в которых и воплощается Божья Церковь. И если сообщество людей, не забывая о милосердии, карает кого-то — в их действиях проявляется Высшая воля, ибо не забудем, что все законы земные — от Бога.
Сначала казалось, что проповедь никак не увязана с очередной передачей «Америка с Таратутой», где ведущий таратутил (простите матросский каламбур) про особенности национальной охоты — суд Джона Линча.
— По одной из версий он берет начало в Калифорнии, во времена золотой лихорадки, — звонко сыпал он на фоне моста через Золотой Рог. — Поскольку власти не справлялись с засильем любителей легкой наживы, захлестнувший край через край, старатели старались сами поддерживать порядок, наказывая тех виновных, чья вина виделась бесспорной.
Внешне никакого отношения не имела к ним лекция почтенного профессора истории Афанасьева о законодательстве древних Афин.
— Что такое, по сути, остракизм, — со вкусом рассуждал он в мягком кресле. — Это прямое, общее, равное голосование всех граждан, можно сказать — плебисцит. На обсуждение ставился жизненно важный вопрос: от кого исходит наибольшая угроза государству. И к нему принимались меры. Таким образом афинская демократия веками оберегала себя от опасности тирании.
В «Сельском часе» Юрий Черниченко горячо живописал право крестьянского схода наказывать конокрадов: «Да, кольями. Но ведь без лошаденки крестьянской семье смерть. По миру пойти!»
И даже в «Играй, гармонь любимая!» атаман Донского казачьего войска, перетянутый ремнями и увешанный крестами, помахивая любимой нагайкой в такт любимой гармони, ратовал в объектив:
— Кто наказывал виновного? Продажный судейский чиновник? Их на казачьих землях не было. А порядок был, и честность была! Казачий круг выслушивал вину — и судил по казачьим понятиям. По справедливости и традиции.
И уже не выбивалось из общего ряда интервью со старым колымским зеком. Старик был дряхл, но по замазкам крут. В интерьере не то дома престарелых, не то обычной зоны, он предавался воспоминаниям:
— Конечно, было трудно. Но — дура лэкс, сэд лэкс. Закон дурак, но без закона никак. На общие работы никому не хотелось. А надо. И тогда придумали. Кто на разводе последний выходит — того расстреливали. На расстрел никому не хотелось еще сильнее, чем на общие. Все бегут, толчея в воротах. И это помогало. Давали кубики. А как же.
