Оба индейца поставили крестики против своих имен, получили приглашение явиться завтра вместе с остальными жителями поселка, дабы засвидетельствовать дальнейшие события, и были отпущены восвояси.
Деннину освободили руки, чтобы он мог подписать свою исповедь. Потом в комнате воцарилось молчание. Ганс беспокойно шагал из угла в угол. Эдит тоже было не по себе. Деннин лежал на спине, глядя вверх, на обомшелые балки потолка.
— Да, теперь я должен искупить свой грех перед богом, — пробормотал он и, обернувшись к Эдит, попросил: — Почитай-ка мне еще из той книги. — Потом добавил шутливо: — Глядишь, проклятая койка не так будет впиваться в бока.
День выдался ясный, морозный, когда они повели Деннина на казнь. Термометр упал до двадцати пяти градусов ниже нуля, ледяной ветер, забираясь под одежду, пронизывал до костей. Впервые за все эти месяцы Деннин встал с койки. Его мускулы так долго находились в бездействии, тело так отвыкло от стоячего положения, что он едва держался на ногах: его шатало из стороны в сторону, он то и дело спотыкался и все норовил ухватиться связанными руками за Эдит.
— Ну прямо как пьяный, — посмеивался он, а минуту спустя сказал: — Ух, и рад же я, что все кончилось. Эта проклятая койка чуть меня не уморила.
Когда Эдит надела ему шапку и опустила наушники, он рассмеялся и спросил:
— Зачем это?
— На улице мороз, — ответила она.
— И бедный Майкл Деннин может отморозить уши? А разве через десять минут ему не будет на это наплевать?
Перед последним страшным испытанием Эдит напрягла всю свою волю, стараясь держать себя в руках, однако слова Деннина нанесли тяжелый удар ее самообладанию. До этой минуты она жила как во сне, в каком-то призрачном, нереальном мире, но высказанная им грубая правда заставила ее прозреть, и все происходящее предстало перед ней в новом свете. Ее волнение не укрылось от Деннина.
— Я, кажется, расстроил тебя своими дурацкими словами, — сказал он с раскаянием. — Я пошутил, ей-богу. Сегодня великий день для Майкла Деннина, и он весел, как жаворонок.
Он принялся бодро насвистывать, но скоро свист оборвался на довольно унылой ноте.
— Жалко, священника нет, — задумчиво проговорил он, но тут же добавил поспешно: — Ну, да Майкл Деннин — старый солдат, ему не к лицу вздыхать о перине, когда время идти в поход.
Пленник был так слаб и так отвык ходить, что порыв ветра чуть не опрокинул его навзничь, как только он шагнул за порог. Ганс и Эдит шли по бокам, поддерживая его с двух сторон, а он отпускал шутки, стараясь их приободрить. Лишь на минуту стал он серьезен, когда, оборвав себя на полуслове, принялся объяснять, как переправить его золото матери в Ирландию.
Поднявшись по отлогому холму, они вышли на прогалину между деревьями. Здесь, расположившись полукругом на снегу вокруг перевернутой вверх дном бочки, собрались все индейцы во главе с Негуком и Хэдикваном. Весь поселок, вплоть до грудных детей и собак, явился, поглядеть, как белые люди будут вершить свой закон. Неподалеку на растопленном кострами снегу виднелась неглубокая яма, которую Ганс вырубил в мерзлой земле.
Деннин деловито все осмотрел: могилу, бочку, веревку, перекинутую через сук; проверил толщину веревки и крепость сука.
— Молодец, Ганс! Приведись мне готовить это для тебя, я, верно, не мог бы сделать лучше.
Он громко рассмеялся своей шутке, но мертвенно бледное лицо Ганса было угрюмо и неподвижно, — казалось, лишь трубы страшного суда могли бы вывести его из этой каменной неподвижности. Ганс крепился, но ему было тяжело. Только сейчас понял он, как это трудно — отправить своего ближнего на тот свет. Эдит поняла много раньше, но это не облегчило ей задачи. И сейчас она боялась, что у нее не хватит сил выдержать до конца. Ее то и дело охватывало непреодолимое желание заплакать, закричать, упасть на снег, зарыться в него лицом или броситься бежать — все бежать и бежать, через лес, куда глаза глядят… Только огромным напряжением всех своих душевных сил могла она заставить себя прийти сюда, держаться прямо, делать то, что было нужно. И все время она мысленно благодарила Деннина, видя, как он старается ей помочь.
— Подсади-ка меня, — сказал Деннин Гансу и взобрался на бочку.
Он наклонился вперед, чтобы Эдит легче было накинуть ему петлю на шею, потом выпрямился и ждал, пока Ганс укрепит веревку на суку у него над головой.
— Майкл Деннин, хочешь ли ты сказать что-нибудь? — звонко и отчетливо спросила Эдит, хотя голос ее дрожал.
Деннин потоптался на бочке, смущенно глядя себе под ноги, как человек, впервые в жизни собирающийся произнести речь, и откашлялся.
— Я рад, что с этим будет покончено, — сказал он. — Вы поступили со мной по-христиански, и я от души благодарю вас за вашу доброту.
— Да примет господь бог душу раскаявшегося грешника! — сказала Эдит.
И, вторя ее звенящему от напряжения голосу, Деннин глухо проговорил:
— Да примет господь бог душу раскаявшегося грешника.
— Прощай, Майкл! — крикнула Эдит, и в этом возгласе прорвалось ее отчаяние.
Она всем телом налегла на бочку, но не смогла ее опрокинуть.
— Ганс! Скорей! Помоги мне! — слабо крикнула она.
Силы оставляли ее, а бочка не поддавалась. Ганс поспешил к ней на помощь и выбил бочку из-под ног Майкла Деннина.
Эдит повернулась спиной к повешенному и заткнула уши пальцами. Затем она засмеялась — резким, хриплым, металлическим смехом. Ее смех потряс Ганса: страшнее этого он еще ничего не слышал. То, чего так боялась Эдит Нелсон, пришло. Но даже сейчас, когда тело ее билось в истерике, она ясно отдавала себе отчет в том, что с ней происходит, и радовалась, что сумела довести дело до конца. Покачнувшись, она прижалась к Гансу.
— Отведи меня домой, Ганс, — едва слышно вымолвила она. — И дай мне отдохнуть. Дай мне только отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть…
Опираясь на руку Ганса, который поддерживал ее и направлял ее неверные шаги, она побрела вперед по снегу. А индейцы остались и наблюдали в торжественном молчании, как действует закон белых людей, заставляющий человека плясать в воздухе.
Тропой ложных солнц
Ситка Чарли курил трубку, задумчиво рассматривая наклеенную на стене иллюстрацию из «Полис-газет». Он полчаса, не отрываясь, глядел на нее, а я все это время украдкой следил за ним. В мозгу его происходила какая-то работа, — бог весть какая, но во всяком случае интересная. Он прожил большую жизнь, много повидал на своем веку и сумел совершить необычайное превращение: отошел от своего народа и стал, насколько это возможно для индейца, даже по своему духовному облику белым. Он сам говорил, что пришел на огонек, подсел к нашему костру и стал одним из нас. Он так и не научился читать и писать, но язык у него был замечательный, а еще замечательней — та полнота, с какой он усвоил образ мыслей белого человека, его подход к вещам.
Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тяжелого дневного перехода. Теперь собаки были накормлены, посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались тем чудным мгновением, которое наступает для путешествующих по Аляске раз — только раз — в сутки, когда между усталым телом и постелью нет других препятствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как только мы — сюда приехали — часа два назад.
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.
— Ну что? — нарушил я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
— Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из «Полис-газет».
— Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзнич падает на землю; другой — что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса — стоит против него, подняв дымящийся револьвер.
— Какой-то человек убивает другого, — промолвил я, в свою очередь сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.
— Почему? — спросил Ситка Чарли.
— Не знаю, — откровенно признался я.
— В этой картинке только конец, — заявил он. — У нее нет начала.
— Эго жизнь, — сказал я.
— В жизни есть начало, — возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение — снимок с картины «Леда и лебедь».
— В этой картине нет начала, — сказал он. — И конца нет. Я не понимаю картин.
— Взгляни вот на эту, — указал я ему на третью иллюстрацию. — В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
