до окончания войны? Может, она уже в этом городе? Это из-за нее вы расстаетесь с Сильвией? И это сейчас, в такой неподходящий момент!
– Нет, сэр, – ответил Титженс. – Поверьте, я вообще не состою в каких-либо отношениях с этой молодой леди. Ни в каких! И состоять не намерен. Ни в каких!..
– Я вам верю, – произнес генерал.
– Обстоятельства минувшей ночи, – произнес Кристофер, – прямо там, на месте, убедили меня, что я вел себя несправедливо по отношению к жене… Потому что поставил леди в затруднительное положение, а это непозволительно. Мне унизительно об этом говорить! Ради будущего нашего ребенка я выработал некую линию поведения. Но она оказалась до ужаса неверной. Несколько лет назад нам пришлось расстаться. Потому что в итоге леди стала дергать за свои любимые ниточки…
– Дергать за… – озадаченно повторил генерал.
– Данная метафора, сэр, выражает это лучше всего… Прошлой ночью она как раз дергала за свои ниточки. Совершенно оправданно. Да, я настаиваю – совершенно оправданно.
– Тогда зачем вы отдали ей Гроуби? – спросил генерал. – Вы же ведь не мягкотелый рохля, не так ли?.. И не навоображали в своей голове, что на вас… скажем, возложена некая миссия? Или что вы не такой, как все… Что вам обязательно нужно прощать…
Кэмпион снял свою замечательную фуражку, вытер лоб крохотным батистовым платком и сказал:
– Ваша бедная матушка была немного не в… – и неожиданно добавил: – Я надеюсь, что вы, когда явитесь ко мне сегодня на ужин, поведете себя достойно. С чего вам было так запускать внешний вид? Ваш мундир представляет собой отвратительное зрелище…
– У меня был другой, сэр, гораздо лучше этого… – ответил Титженс. – Но пришел в негодность от крови того парня, которого минувшим вечером здесь убили…
– Вы хотите сказать, что у вас только два мундира?.. – сказал генерал. – А что-нибудь поприличнее в вашем распоряжении имеется?
– Да, сэр, – произнес Кристофер. – У меня есть синий костюм. Так что этим вечером я буду в полном порядке… Но почти все остальное, что у меня было, украли во время моего пребывания в госпитале… Даже ту пару простыней, о которой без конца говорит Сильвия…
– Тьфу ты, пропасть! – воскликнул генерал. – Вы же не хотите сказать, что промотали все, оставленное вам отцом?
– С учетом того, как все это было сделано, я не счел для себя возможным принимать наследство отца… – сказал Титженс.
– Но… Боже правый!.. – воскликнул генерал. – Вот, прочтите!
С этими словами он бросил через стол клочок бумаги, в который до этого несколько раз заглядывал. Титженс вчитался в мелкий почерк генерала.
– Лошадь полковника. Простыни. Иисус Христос. Девица Уонноп. Социализм.
– С обратной стороны… с обратной… – подсказал ему генерал.
На обороте красовались начертанные заглавными буквами слова «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН», отпечатанный с помощью гравюры на дереве серп и что-то там еще. А потом на целую страницу текст о государственной измене.
– Раньше вы что-нибудь подобное видели? – спросил генерал. – Вам известно, что это такое?
– Совершенно верно, сэр. Я сам посылал вам эту бумагу. Чтобы ею занялась ваша разведка.
Кэмпион с силой грохнул кулаками по застланному солдатским одеялом столу и закричал:
– Вы!.. Это непостижимо… Я не могу поверить…
– Да нет же, сэр… – продолжал Титженс. – Вы сами разослали приказ командирам подразделений вскрывать любые попытки социалистов подрывать воинскую дисциплину среди нижних чинов… Я, вполне естественно, обратился к своему сержант-майору, и тот воспользовался этой листовкой, которую ему кто-то дал для общего развития. Бывшему владельцу ее протянули на улице в Лондоне. Наверху, как видите, стоят мои инициалы!
– А вы… – произнес генерал. – Прошу меня простить, но… Вы сами не социалист?
– Сэр, – сказал Кристофер, – я так и знал, что вы к этому придете. Но мне не нравятся политические течения, пережившие восемнадцатый век. Вы же ведь сами предпочитаете семнадцатый!
– Надо полагать, это еще одна ниточка из тех, за которые дергает Сильвия… – сказал Кэмпион.
– Ну разумеется, – согласился с ним Кристофер. – Если социалистом меня окрестила Сильвия, то ничего удивительного в этом нет. Поскольку я принадлежу к вымирающему типу тори, она может выставить меня кем угодно. Этакий последний мегатерий. Ее вполне можно простить…
Генерал его больше не слушал.
– А почему вы отказались от денег отца? – спросил он. – Что именно вам не понравилось?
– Мой отец, – сказал Титженс, и генерал увидел, как у него чуть ли не свело судорогой челюсть, – покончил с собой из-за того, что некий парень по имени Рагглз сообщил ему, что я… французы называют таких типов maquereau[14]… Английского соответствия этому слову я подобрать не могу. С таким поступком, как самоубийство моего отца, смириться нельзя. Если у джентльмена есть наследники, он не должен сводить счеты с жизнью. На жизнь моего мальчика это может оказать самое пагубное влияние…
– Мне… – произнес генерал. – Мне никогда в этом не разобраться… Зачем этому Рагглзу, черт бы его побрал, было говорить это вашему отцу?.. И как вы после войны собираетесь зарабатывать на жизнь? В Департамент статистики, насколько я понимаю, вас обратно не возьмут, так?
– Вы совершенно правы, сэр, – ответил на это капитан. – Обратно в Департамент меня не возьмут. Каждый, кому довелось служить на этой войне, еще очень долго по ее окончании будет носить на себе ее метку. И это вполне нормально. Мы же с вами здесь веселимся.
– Какую чушь вы несете, – сказал Кэмпион.
– Как правило, сэр, все, что я говорю, имеет обыкновение сбываться, – произнес Титженс. – Может, закончим с этим? Рагглз сказал так моему отцу только потому, что, если на дворе двадцатый век, никому негоже оставаться в семнадцатом или восемнадцатом. По факту, только потому, что никому не стоит принимать всерьез этическую систему чьей-либо общественной школы. По своей сути, сэр, я и есть ученик английской общественной школы. То есть продукт восемнадцатого века. Вместе с любовью к истине – да поможет мне Бог! – в Клифтоне мне вбили в голову тот же постулат, который Арнольд так навязывал Регби, – что самый страшный грех заключается в наушничании директору школы! Это я и есть. Другие вышли из стен школы и двинулись дальше. А вот я в них так и остался, застряв в подростковом возрасте. И подобные вещи превратились для меня в манию. В комплексы, сэр!
– Все это выглядит каким-то жутким бредом… – отозвался на его слова генерал. – И при чем здесь наушничание директору школы?
– С точки зрения лебединой песни, сэр, никакого бреда здесь нет. А вы как раз предлагаете мне спеть лебединую песню. Я отправляюсь на передовую, дабы мораль вверенных вам войск не пострадала от созерцания моих семейных неурядиц.
