Отец Браун помолчал, потом слегка шевельнулся — или просто подвинулся к печке — и сказал:
— Простите… Да… Отсутствие метода… Боюсь, что и отсутствие разума тоже…
— Я имел в виду строго научный метод, — продолжал его собеседник. — Эдгар По в превосходных диалогах пояснил метод Дюпена, всю прелесть его железной логики. Доктору Уотсону приходилось выслушивать от Холмса весьма точные разъяснения с упоминанием мельчайших деталей. Но вы, отец Браун, кажется, никому не открыли вашей тайны. Мне говорили, что вы отказались читать в Америке лекции на эту тему.
— Да, — ответил священник, хмуро глядя на печку, — отказался.
— Ваш отказ вызвал массу толков! — подхватил Чейс. — Кое-кто у нас говорил, что ваш метод нельзя объяснить, потому что он больше чем метод. Говорили, что вашу тайну нельзя раскрыть, так как она оккультного характера.
— Какого характера? — переспросил отец Браун довольно хмуро.
— Оккультного! — повторил Чейс. — Надо вам сказать, у нас как следует поломали голову над убийством старика Мертона, прогремевшим в Штатах, и над другими делами. А вы всегда случайно попадали в самую гущу и раскрывали, как все было, но никому не говорили, откуда это вам известно. Естественно, многие решили, что вы все знаете не глядя, так сказать. Карлотта Браунсон иллюстрировала эпизодами из вашей деятельности свою лекцию о телепатии. А «Общество сестер-духовидиц» в Индианополисе…
Отец Браун все еще глядел на печку; наконец он сказал громко, но так, словно его никто не слышал:
— Ох! К чему это?!
— Этому горю не поможешь! — добродушно улыбнулся м-р Чейс. — По-моему, хотите покончить с болтовней — откройте вашу тайну.
Отец Браун шумно вздохнул. Он уронил голову на руки, словно мысли мучили его. Потом поднял голову и глухо сказал:
— Хорошо! Я открою тайну.
Он обвел потемневшими глазами темнеющий дворик — от багровых глаз печки до древней стены, над которой все ярче блистали ослепительные южные звезды.
— Тайна… — начал он и замолчал, точно не мог продолжать. Потом собрался с силами и сказал: — Понимаете, всех этих людей убил я сам.
— Что? — сдавленным голосом спросил Чейс.
— Я сам убил всех этих людей, — кротко повторил отец Браун. — Вот я и знал, как все было.
Грэндисон Чейс выпрямился во весь свой огромный рост, словно подброшенный медленным взрывом. Не сводя глаз с собеседника, он еще раз спросил недоверчиво.
— Что?
— Я тщательно разработал каждое преступление, — продолжал отец Браун. — Я упорно думал над тем, как можно совершить его — в каком состоянии должен быть человек, чтобы его совершить. И когда я знал, что чувствую точно так же, как чувствовал убийца, мне становилось ясно, кто он.
Чейс прерывисто вздохнул.
— Вы напугали меня! — сказал он. — Я на минуту поверил, что вы действительно убийца. Я так и увидел жирные заголовки во всех американских газетах: «Сыщик в рясе — убийца. Сотни жертв отца Брауна». Ну конечно! Это образное выражение… Вы хотите сказать, что каждый раз пытались восстановить психологию…
Отец Браун сильно ударил по печке своей короткой трубкой, которую только что собирался набить. Лицо его искривилось; это бывало с ним очень редко.
— Нет, нет, нет! — сказал он почти гневно. — Это вовсе не образное выражение. Вот что получается, когда начинаешь говорить о серьезных вещах… Какой смысл в словах?.. Стоит только завести речь о какой-нибудь нравственной истине, и вам сейчас же скажут, что вы говорите образно. Еще раз повторяю — я видел, как я сам, как мое «я» совершало все эти убийства. Разумеется, я не убивал моих жертв физически — но ведь дело не в том. Я думал и думал, как человек доходит до такого состояния, пока не начинал чувствовать, что сам дошел до него, не хватает последнего толчка. Это мне посоветовал один друг; хорошее духовное упражнение.
— Боюсь, — недоверчиво сказал американец, глядя на священника, как на дикого зверя, — что вам придется еще многое объяснить мне, прежде чем я пойму, о чем вы говорите. Наука сыска…
Отец Браун нетерпеливо щелкнул пальцами.
— Вот оно! — воскликнул он. — Вот где наши пути расходятся. Наука — великая вещь, если это наука. Настоящая наука — одна из величайших вещей в мире. Но какой смысл придают теперь этому слову в девяти случаях из десяти, когда говорят, что сыск — наука, когда говорят, что криминология — наука? Люди хотят сказать, что человека надо изучать снаружи, как исполинское насекомое. Они говорят, что это научно, беспристрастно, а это просто бесчеловечно. Они осматривают человека издали, как доисторическое чудище; они разглядывают «преступный череп», как нарост на морде носорога. Когда такой ученый говорит о «типе», он имеет в виду не себя, а своего соседа — обычно беднейшего. Я не отрицаю, что «беспристрастное изучение» иногда приносит пользу, хотя в некотором смысле оно прямо противоположно знанию. Ведь чтобы «изучать беспристрастно», надо отказаться от того немногого, что мы знаем. В хорошо знакомом человеке нужно видеть незнакомца и считать таинственными хорошо знакомые вещи. Так, можно сказать, что у людей — короткий выступ посреди лица или что люди впадают в беспамятство каждые сутки. То, что вы называете моей тайной, — совсем, совсем другое.
Я не пытаюсь изучать человека снаружи. Я пытаюсь проникнуть внутрь. Это гораздо больше, правда? Я — внутри человека. Я — всегда внутри человека, я двигаю его руками и ногами. Я жду до тех пор, покуда я не окажусь внутри убийцы, покуда я не начну думать его думы, терзаться его страстями, покуда не проникнусь его горячечной ненавистью, покуда не взгляну на мир его налитыми кровью, злыми глазами и не стану искать, как он, самый короткий и прямой путь к луже крови. Я жду, пока не стану убийцей.
— О! — произнес м-р Чейс, мрачно глядя на него. — И это вы называете духовным упражнением?
— Да, — ответил Браун. — Называю. Он помолчал, потом заговорил снова:
— Это такое упражнение, что лучше бы мне о нем не рассказывать. Но, понимаете, не могу же я вас так отпустить. Вы еще скажете там, у себя, что я умею колдовать или занимаюсь телепатией. Я плохо объяснил, но все это сущая правда. Человек никогда не будет хорошим, пока не поймет, какой он плохой или каким плохим он мог бы стать; пока он не поймет, как мало права он имеет ухмыляться и надменно болтать о «преступниках», словно они лесные обезьяны и живут на деревьях за десять тысяч миль; пока он не откажется от гнусного самообмана, от глупой болтовни о «низшем типе» и «порочном черепе»; пока он не выжмет из своей души последней капли фарисейского елея; пока не перестанет думать, что его цель — загнать преступника и накрыть его своей шляпой.
Фламбо подошел ближе, наполнил большой бокал испанским вином и поставил его перед своим другом; точно такой же бокал стоял перед американцем. Потом Фламбо заговорил — впервые за весь вечер:
— Отец Браун, кажется, привез с собой целый чемодан новых тайн. Мы вчера как раз говорили о них. За то время, что мы с ним не встречались, ему пришлось столкнуться с разным любопытным людом.
— Да, я слышал об этих историях! — сказал Чейс, задумчиво поднимая бокал. — Но у меня нет к ним ключа. Может быть, вы мне кое-что разъясните? Может быть, вы расскажете, как вы проникали в душу преступника?
Отец Браун тоже поднял бокал, и мерцание огня сделало вино прозрачным, как кроваво-алый витраж, изображающий мученика. Алое пламя приковало его взор: он не мог оторвать от него глаз, словно в чаше плескалась, как море, кровь всего человечества, а его душа была пловцом, ныряющим во тьме смирения, к горячечным, чудовищным помыслам, глубже самых уродливых чудищ и древнего ила на дне. В этой чаше, как в алом зеркале, он увидел много событий. Преступления последних лет промелькнули перед ним пурпурными тенями; происшествия, о которых его друзья просили рассказать, заплясали символическими арабесками; перед ним пронеслось все, что рассказано в этой книге.
Вот алое на просвет вино обернулось алым закатом над красно-бурыми песками, над бурыми фигурками людей; один человек лежал, другой спешил к нему. Вот закат раскололся, и алые фонарики повисли на деревьях сада, алые блики заплясали в пруду. Вот свет фонариков слился снова в огромный прозрачный алый камень, освещающий все вокруг, словно алое солнце, кроме высокого человека в высокой древней митре. Вот блеск угас, и только пламя рыжей бороды плескалось на ветру, над серой бесприютностью болота. Все это можно было увидеть и понять иначе; но сейчас, отвечая на вызов, он вспомнил это так — и разорванные образы стали складываться в связные сюжеты.
— Да, — сказал он, медленно поднося бокал к губам, — я как сейчас помню…
Тайна Фламбо
—…те убийства, в которых я играл роль убийцы, — сказал отец Браун, ставя бокал с вином на стол.
