Это раз. А два: сколько ни сопоставляй позиции сегодняшних газетно-журнально-интернетовских обозревателей, все равно не обнаружишь ни готовности услышать чужое мнение и откликнуться на него, ни суждений, взывающих к дискуссии, к обсуждению всем литературным сообществом[66]. Задетые за живое, критики, может быть, и обменяются тумаками и плюхами[67], но в содержательный спор друг с другом ни при каких обстоятельствах не вступят. Что, надо думать, вполне устраивает распорядителей медийного рынка, рассматривающих любую полемику между изданиями либо как некорректное нарушение корпоративной этики, либо как бесплатную (и тем самым неуместную) рекламу конкурирующей фирмы. И что, безусловно, устраивает наших критиков, которым — признаемся в этом — вести диалог с коллегами и неохота, и недосуг.
Да, недосуг, так как главной (а в ряде случаев — и единственной) добродетелью критиков по найму, которые, согласно контракту, вынуждены совмещать полномочия экспертов с обязанностями репортеров, стала в последние годы оперативность. Сказать не умнее и точнее, а раньше, опережая других, — вот что нынче ценится.
«Нынешний журналист работает — думает и пишет — не просто быстро, а преступно быстро», —
заметила недавно арт-обозревательница «Известий» Ольга Кабанова (17.02.2003). И действительно, вечером в куплете, чтоб с утра в газете — это про них сказано. Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой — тоже про них, и я готов посочувствовать штатным сотрудникам ежедневных и еженедельных изданий, ибо необходимость участия в гонке за убегающим днем объективно лишает их свободы выбора[68] и свободы маневра, равно как и права на паузу, на умолчание как форму литературно-критической оценки, делая заложниками сразу двух ни на секунду не притормаживающих марафонов — книгоиздательского и премиального.
Но, при всей корпоративной солидарности, куда большую грусть-тревогу вызывает у меня тот факт, что движение литературы с некоторых пор предстает на дисплее нашей критики уже не как живой процесс долговременного взаимодействия писателей, книг, разноориентированных тенденций, но как своего рода конвейер, когда очередная порция новинок сбрасывает предыдущую в корзину и автор любой, даже выдающейся книги, побыв героем дня, уступает место очередному претенденту на эту роль.
Чтобы вернуться к нему заново, чтобы еще раз привлечь рассеянное внимание читающего сословия к книге, понимаемой как событие, нужен информационный повод, а им по нынешним нормам может быть (кроме, разумеется, необходимости писать некролог) только выдвижение на ту или иную престижную премию. И я, с изумлением и горечью следя за тем, как, стервенея, бьются за возможность засветиться в очередном премиальном списке многие, даже и бескорыстнейшие наши писатели, теперь их понимаю. Не только в деньгах дело, хотя и в них тоже, и даже не только в почестях, а в том, что самая превосходная книга, не угодившая в очередной лонг-, а еще лучше шорт-лист, обречена у нас ныне на забвение — столь же скорое, как и у самой удачной телевизионной премьеры. Попасть в список — значит, напомнить о себе, значит, услышать отклик, а именно в отклике, пусть даже и не отдавая себе в этом отчета, нуждается всякий ответственно относящийся к своему таланту писатель.
И я понимаю критиков, которые, не стесняя себя более никакими приличиями, все форсируют и форсируют голос, изничтожая или превознося того или иного автора, стремясь утвердить свою точку зрения, свою оценку не одними только литературными доказательствами, но и аргументами ad hominem, пользуясь приемами, для профессионального эксперта в общем-то запрещенными. А что делать? Если нет гарантии, что на публику, на литературное сообщество воздействует корректный анализ замечательных (и в самом деле — замечательных!) достоинств прозы Марины Вишневецкой, пусть запомнят: Вишневецкая — это та, при чтении которой у Андрея Немзера перехватывает дыхание. А Вера Павлова, совсем наоборот, это та, которую, напечатав разворотом 72 ее стихотворения в газете «Сегодня» за 1994 год, сначала породил, а затем попытался укокошить Борис Кузьминский:
«Что касается поэтессы Веры… Веру искренне жаль. Однако эта жалость на 20 процентов состоит из ностальгии и на 70 — из брезгливости» («Русский журнал», 4.03.2001).
5
Читатель, допускаю, еще помнит, что эта статья начиналась с шаржированной характеристики трех дискурсов, соперничающих в нашей критике. А затем разговор ушел куда-то в сторону, и оказалось — если мне, разумеется, верить, — что не только человек красит место, но и место — например, позиция фрилансера или должность штатного обозревателя — красит человека, меняя и конфигурацию его высказываний, и их тональность, и их ролевое предназначение.
Что ж, коммуникативная функция и тут деформирует эстетическую, вопрос о том, как и кому сказать, действительно не менее важен, чем что сказать. И — простите мне аналогию с мобильной телефонией — не выбор тарифа становится тут определяющим, а выбор сети, принадлежность либо к Билайну, либо к МТС, либо к Мегафону.
Либо — это я говорю уже о милой моему сердцу толстожурнальной критике — принадлежность к старомодно надежной, но старомодно неразворотливой МГТС, стационарной телефоннной сети от Александра Белла.
Опоминаясь после публицистической ажитации десяти-пятнадцатилетней давности, когда мнение критиков востребовалось и «Гудком» и «Огоньком», приходя в себя после наступивших вслед за этим томительно долгих лет неприсутствия в мобильных средствах массовой информации, наши спецы по литературе вновь хотят быть услышанными, и не их вина, что в стране предельно низок спрос на аналитику и дискуссии, зато предельно высок — на новости, предпочтительно скандальные, и на практические рекомендации — из тех, что хозяйке на заметку, покупателю на карандаш.
Эти рекомендации у нас сейчас называют экспертными. И я бы не возражал против такого корпоративного позиционирования критики в нулевые годы. Но…
Простите великодушно, а все-таки, восхищаясь красотой и провокативностью мысли, изяществом слога, бездною других достоинств, свойственных моим коллегам, я лично не готов именно как на экспертное слепо положиться ни на мнение забавляющего меня Льва Данилкина[69], ни на мнение любимого мною Станислава Рассадина[70], ни даже на мнение наиболее близкого мне Андрея Немзера[71].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
