Скупым, нет, даже не скупцом, что уже больше значит, ни скрягой, ни жадиной; это слова, ещё рисующие смешную бережливость, а скупость капитана была продвинута до безумия и жестокости, до трагичности. У капитана была собственность, которую продал много лет назад, осел тут в усадьбе и занимался – ростовщичеством.
Он жил так, что в буквальном смысле морил себя голодом, и что, сколько бы раз не болел, доктор вместо лекарства в бутылочках, прописывал ему бульоны. Эта страсть перешла к дочке, панне Фелиции, которая жила вместе с ним, умирала от недостатка и вела счета. Что делалось в этом доме, никто толком знать не мог, потому что никогда никого там не принимали. Одна пустая комната служила залой аудиенций для дел. Без дела никто там не появлялся. Старая глухонемая служанка, может, специально подобранная, много лет справлялась с этим особеннейшим хозяйством.
Вы догадываетесь, что несколько десятков лет такой скупости могли дать грустные плоды. Но будет ли ими пользоваться ваша клиентка, баронша Жабицкая, по крайней мере сейчас, когда жива панна Фелиция, в этом сомневаюсь. Капитан любил эту дочку, которая была при нём, которой доверял, верил, что его любимые капиталы не растранжирит, должен был почти всё ей оставить. Бароншу он не видел с очень давнего времени, остыл к ней. Захочет ли панна Фелиция допустить к наследству сестру, оставив после себя завещание?
– Как это? Значит, есть завещание?
– Слышал, что есть, но должно быть открыто с прибытием баронши или какого-нибудь её уполномоченного.
– А стало быть, я как раз вовремя прибыл.
Рыльский слегка пожал плечами.
– О завещании ходят только слухи; что оно содержит, только Господь Бог знает. Но как же допустить, что, живя со стариком, панна Фелиция не уследила, будучи такой же жадной, как отец?
– Накой ей сдались эти богатства? – спросил Шкалмерский. – Она немолода, возможно, с дефектами.
– Она старая и калека, – прервал Рыльский, – она ужасна, но деньги её единственное утешение; у неё нет семьи, нет надежды на будущее.
Юноша задумался.
– Как думаете, коллега? Не подобает ли мне сначала одному пойти ознакомить её с письмом сестры, а вас попросить вызвать судебных делегатов на полдень, чтобы открыть завещание.
– Очень хорошо, идите посмотрите, – сказал, улыбаясь, Рыльский, – я вам отсюда покажу домик, вон там, по улице в конце, свиду самый бедный, где упало огорождение.
– Но это будет слишком рано?
Рыльский рассмеялся.
– У капитана и капитанши день начинается с рассвета, а заканчивается с заходом солнца, церемонии там нет. Можете идти, если вам хочется.
Шкалмерский вздохнул.
– Дело трудное, – сказал он, – если есть завещание.
– Более того, в завещании может оказаться какая-нибудь неформальность.
– Да, и из-за неё устроить процесс, – добавил юноша.
– Тем лучше для нас! – смеясь, восклинул Рыльский.
– Будь что будет, увидим!
Шкалмерский встал и подал хозяину руку.
– На обеде будьте у меня, обед фермерский, иначе с голоду умрёте в местечке, потому что панна Фелиция точно вас не накормит. Я тем временем приготовлю судебных панов. Возвращаясь от капитанши, зайдите ко мне. В отеле вам нечего делать, а если меня дома не будет, посидите с сигарой.
– Сердечно благодарю за такое любезное гостеприимство.
Рыльский, который был открытым, весёлым, человеком добродушного характера, только поклонился и улыбнулся.
Уже издалека резиденция покойного капитана не выглядела так презентабельно; домики, окружающие её, были жалкие, домик скупца был самый жалкий из всех.
Упавшее огорождение заделали сухими ветками; калитка была сгнившая и с дыркой, крыша на доме была зелена от мха.
Шкалмерский вошёл и постучал в закрытую дверь. Но должен был несколько раз повторить удары, прежде чем её открыли, и бледное лицо женщины, с головой, обвязанной платком неопределённого цвета, показалось сквозь щель.
– Кто там? Чего?
– Я прибыл с письмом от пани баронши Жабицкой для свидания по делу с панной Фелицией.
Один глаз через щель смотрел на него, когда он говорил, глаз, окантованный красной, сморщенной векой, но быстрый и ясный. Сначала ответа не было.
– Кто такой? Что такое? – она тихо спросила.
Адвокат повторил:
– Пожалуйста, письмо.
Шкалмерский подал его сквозь щель. Бледная, сухая, костлявая, с невероятно длинными пальцами рука высунулась за ним и быстро схватила.
– Сейчас, – сказал голос, – подождите.
Дверь закрылась, внутри послышались шаги. Адвокат, облокотившись о стену, ждал послушный.
Прошло четверть часа, отворили. Сени были тёмные, перед входящим проскользнула дивная фигура, чудовищно маленькая, прикрытая серым платком, который покрывал голову и спадал до ног. Она не повернула к нему лица, но слегка его опередила, открыла дверь в затемнённую и пустую комнату. Только там это существо обернулось к гостю, который при виде его чуть не отступил.
На маленьком скрюченном теле между высоко выступающими плечами была втиснута голова с чрезвычайно длинным и огромным лицом, бледная, страшная, тем более отвратительная, что карловатая фигура была едва в два раза больше этой маски. Черты соответствовали выражению фигуры. Глаза светились на жёлтом пространстве без румянца, среди которого, как ударом палаша, казалось, был рассечён широкий рот, опустившийся вниз, с едва заметными губами. Выступающий вперёд подбородок добавлял физиономии чудовищности. Наброшенный платок скрывал лоб и полностью тёмную, жалкую, грязную одежду. Этот платок лихорадочно поправляли две большие руки с неимоверно длинными пальцами.
Не говоря ни слова, она указала адвокату на стул, а сама заняла другой.
Шкалмерский поглядел на неё, дожидаясь, может, когда она начнёт разговор, но панна Филиция молчала, немного смущённая, а может, и гневная. Брови её стянулись и на лбу выступили две грозные морщины, которые его перпендикулярно разрезали.
– Ведь с панной Фелицией Вурмер имею честь говорить?
– Да, – раздался сухой голос.
– Я адвокат Шкалмерский.
– Я знаю.
– Я прибыл как уполномоченный.
– Я знаю.
– Пани баронша, сама прибыть не в состоянии, пожелала, чтобы я заменил её в формальностях.
– Хорошо.
– Покойный капитан оставил, по всей видимости, завещание…
– Да.
– Значит, можно будет его открыть?
– Можно.
Панна Фелиция явно избегала разговора.
– Если, пани, позволишь, то в полдень.
Снова молчание.
– Остатки, несомненно, были опечатаны?
– Да, при жизни ещё, при жизни.
Адвокат встал, не знал уже, что говорить и делать дальше.
– Мне кажется, что я пришёл невовремя.
По платку было видно, что панна пожала плечами.
– Всё одно.
– Я вам мешаю? Может, позже?
– Но чего, пан, хочешь? – сказала она, вдруг поднимая руку.
– Мне кажется, это вам известно.
Она снова пожала плечами.
– Ну! Ну! Завещание! – сказала она. – Завещание, пусть будет завещание!
Адвокат, не привыкший к такому дикому и суровому обхождению, человек гладкий, в облигающем сюртучке от Шабу, из Варшавы, мечтал, трясся, а не мог дойти до конца. Он смотрел на панну
