Бургдорфу показалось, что по-настоящему Альбина проснулась только тогда, когда он окончательно испепелил себя последним поцелуем яростной страсти, переходящей в блаженное бессилие.
— Вы неплохой любовник, — молвила она, когда мужчина, всё ещё лёжа на ней, затих, уткнувшись лицом в её разгоряченную сном и экстазом шею. — Но для меня этого мало.
— О чём вы, фрау Крайдер?
— Я сказала, что для меня этого слишком мало.
— Не понимаю. До сих пор вам всегда хватало генеральских лампас. Но вот они есть. О фельдмаршале же, насколько я помню, речь до сих пор не заходила.
— Признаюсь и каюсь: я действительно решила было, что вы и есть — «мой генерал». Тот самый, настоящий, за которого стоит сражаться. «Генерал, за которого стоит сражаться!» — я точно определила свою цель?
— Вам виднее, фрау Крайдер, — откатился он на краешек кровати и замер, обессиленно раскинув руки. — Постель — тоже поле сражения. Один стремится во что бы то ни стало истребить врага, другому достаточно его бегства.
— Вы завидовали Роммелю, мой храбрый полководец, слишком отчаянно завидовали.
— А кто ему не завидовал? Но вы ведь прекрасно знаете, что в Герлинген я отправился не из зависти и вообще не по своей воле.
— И всё же отправились.
— Потому что получил приказ.
— Я и не собираюсь обвинять вас в убийстве из зависти. Я всего лишь говорю о зависти, о том, что Роммеля вы воспринимали как своего более удачливого соперника, поскольку тоже бредили фельдмаршальским жезлом.
— Не скрою, немного завидовал. Это последний чин, который способен получить любой из генералов. Как можно не бредить о короне, когда она уже парит над твоей головой? Тут уже или секира, или корона. Всё зависит от случая. Фюрер вполне мог заменить мною, генералом пехоты, любого из своих фельдмаршалов, любого из командующих группой армий. Надеюсь, после этого признания вы не станете вредить мне с тем же упрямством, с каким помогали восходить своему «двухнедельному генералу»?
— Не стану, — просто и убедительно заверила его Альбина. — Ни вредить, ни помогать. Как не стану когда-либо впредь открывать перед вами свою спальню.
— Ну, на это я, собственно, и не рассчитывал.
— Предусмотрительно. Вы сегодня же оставите мою квартиру и поищете себе другое жилье.
Бургдорф приподнялся, очумело посмотрел на женщину, которая только что подарила ему несколько умопомрачительных минут утренней нежности и, ничего не сказав, принялся одеваться.
— Может, вы всё же объясните, что произошло? — спросил он, оставляя спальню, в которую был допущен только один раз, чтобы затем навсегда быть изгнанным оттуда. — Вы чем-то обижены?
— Никаких обид. Просто я действительно мечтала о вас как о своем генерале, который, конечно же, мог бы стать фельдмаршалом. Для этого я подключила бы своего шефа, который дружен с Борманом и с Гиммлером; подключила бы всех остальных, необходимых нам… И меня вовсе не пугало то обстоятельство, что вы завидовали Роммелю. Наоборот, это воодушевляло. Не могу терпеть рядом с собой мужчину, который ни к чему не стремится, не пытается сравниться в славе с Ганнибалом или ещё кем-то там. Вот почему соперничество с Роммелем, Рундштедтом, Манштейном лишь вдохновляло бы меня. То есть вполне смогла бы воспринять вас как соперника Роммеля, пусть даже потерпевшего в этом соперничестве поражение. Но никогда не смогу смириться с вами как с убийцей Роммеля.
— Это я, по-вашему, убийца Роммеля?!
— Как с соперником и завистником — да, но как с убийцей Роммеля, а именно им вы и войдёте в историю этой мировой войны, — никогда! Для меня, женщины, всегда мысленно видевшей себя рядом с кем-то из сильных мира сего, это выглядело бы крайне унизительно. Всё, генерал Бургдорф, всё, не смею вас больше задерживать!
«Привкус, говорите, малиново-жасминный»?! — мрачно ухмыльнулся про себя Бургдорф, сознавая, что сегодня на рассвете он потерпел одно из самых сокрушительных в своей жизни поражений. После которого самый раз раскусить одну из ампул, изобретённых специалистами «гестаповского мельника».
Знал бы этот дегустатор из Парижа, знаток всех запахов, вкусов и привкусов, насколько горьким становится привкус поражения, нанесенного тебе красивейшей из женщин, каких только пришлось познавать в своей жизни! А он — «привкус малиново-жасминный»! Господи, да это же привкус райского яблока, преподнесенного тебе за неимением поблизости библейской змеи, обычным лампасным иудой!
— Внешне вы напоминаете мне Еву Браун, — бросил он на прощание. — Но только внешне, потому что Браун более благоразумна.
— Я и сама знаю, что внешне, и не только, напоминаю рейхсналожницу Еву Браун, не зря же меня готовят к тому, чтобы я выступала в роли её двойника. Но дело в том, что на самом деле это не я напоминаю Еву Браун, это Ева Браун поразительно напоминает меня. Хватит у вас духа смириться с таким поворотом реальности?
«Странно, — подумал Бургдорф, посмотрев на Альбину плотоядным взглядом. — То, что можно прояснить двумя словами, женщина темнит уже добрых полчаса. Но дело не в этом. Кто бы мог предположить, что для того, чтобы спальня смазливой вдовушки наконец-то открылась, нужно было всего лишь извести ядом одного из лучших фельдмаршалов Германии?!»
51
Встреча с оберштурмбаннфюрером фон Шмидтом была предельно короткой. Когда Скорцени появился на квартире, барон уже прождал его более часа и заметно нервничал, не понимая, зачем его заманили в эту мрачную обитель — с двумя черными ходами, низким потолком и окнами-бойницами, очень напоминавшими амбразуры средневековой крепости.
Он был равным Скорцени по чину, но когда тот наконец появился, фон Шмидт вытянулся перед ним так, как не вытягивался ни перед Роммелем, ни перед Гиммлером. Никогда он еще не осознавал себя стол незащищенным, как сейчас, оказавшись один на один с этим угрюмым, с исполосованным шрамами лицом, громилой.
— Кажется, вы хотели видеть меня, оберштурмбаннфюрер? — взорвался хрипловатым рыком первый диверсант рейха после убийственной паузы, во время которой барон чувствовал себя так, словно это молчание палача, колдующего над петлей, что вот-вот набросят ему на шею.
— Извините, господин оберштурмбаннфюрер, вышло какое-то недоразумение… Хотя в общем-то… — так и не решился барон напомнить Скорцени, что прибыл в Берлин по его личному приказу.
— В этом-то и заключается ваша ошибка, барон фон Шмидт, — не давал ему опомниться обер-диверсант рейха. — Страстное желание увидеться со мной должно было преследовать вас с тех пор, как вы погрузили сокровища известного вам фельдмаршала на морское дно у побережья Корсики.
— Но ведь я никогда не стал бы возражать против нашей встречи, — совершенно опешил фон Шмидт. Всегда самоуверенный и неописуемо наглый, он представал теперь перед начальником диверсионной службы СД, как безвольный тыловик — перед фронтовым генералом.
— Где карта?
— Простите…
— Это непростительно, оберштурмбаннфюрер. Я спросил вас, где карта, на которую нанесены места погребения африканских сокровищ Роммеля.
— Со мной её нет.
— Именно поэтому я и спрашиваю, где она, — налился металлом голос Скорцени.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — наконец-то начал приходить в себя фон Шмидт, — о карте клада вам лучше переговорить с рейхсфюрером СС Гиммлером. Согласно его приказу я не имею права предъявить её кому бы то ни было. Никому, кроме самого рейхсфюрера СС Гиммлера.
— Вы совершенно не вовремя озадачили меня, барон. Что с вашей стороны весьма неосмотрительно.
— Поверьте, даже вашему непосредственному начальнику, доктору Кальтенбруннеру, пришлось отступить, когда он узнал о приказе рейхсфюрера.
— Кальтенбруннер — великий стратег, барон. Слишком великий, чтобы заниматься какими-то там кладами и картами. Его замыслы столь глубоки и дальновидны, что время от времени он позволяет себе отказываться… даже от них.
Шмидт покачал головой, пытаясь понять, что скрывается за словами Скорцени, но понял только одно: тот настроен агрессивно.
— И всё же заставить меня предъявить вам карту может лишь рейхсфюрер Гиммлер. Причем в его отсутствие я подчинюсь только письменному приказу, подписанному рейхсфюрером, — всё тверже становился и голос барона. В нём уже явно взыграли не только страх перед предводителем диверсионной службы СД, но и собственная родовая спесь.
Скорцени понимал, что фон Шмидт имеет все основания вести себя так, но ему было ясно и то, что с ним, начальником отдела диверсий СД, вести себя так непозволительно никому. Не исключая Гиммлера. К тому же Отто добила ссылка барона на неудачу Кальтенбруннера, единственного из руководителей СД, к авторитету которого он мог сейчас апеллировать, и который мог бы воздействовать на великого магистра Ордена СС.
