Хумаюн ответил серьезно:
— Перед всевышним клянусь, буду терпеть столько, сколько мне суждено жить!
2
Голубой мраморный дворец назван Боги Дилкушо — «сад, где рассеиваются печали». Бабур построил его для Ханзоды-бегим на самом берегу реки Кабул.
В одной из зал сидит мавляна Фазлиддин на пятках, будто приготовился класть земные поклоны, а рядом с ним, положив на колени руки и опустив глаза, прирос к ковру его отпрыск. Сын — молод, но уже заметна растительность на щеках и на подбородке.
Напротив, в длинном темно-синем платье с белым шелковым покрывалом на голове, закрывающим лицо, неподвижно застыла Ханзода-бегим.
Молчание тягостно всем. Наконец его прервала надломленным, прерывающимся от волнения голосом Ханзода-бегим — отвечая своим мыслям и словно продолжая прерванный разговор:
— Хуже всех в конце концов оказалось тому, кто ушел из этого мира, мавляна, — ведь умершему не вернуться… Живые стонут и плачут, страдают и горюют и все-таки… все-таки утешаются, примиряются с горем. Судите по мне… Я все еще живу…
— Бегим, в наши времена и живым нелегко. Двадцать три года прошло, как я покинул Андижан. Сколько бед с тех пор обрушилось на голову! Сколько несчастий мы все пережили!
На минуту забывшись, Ханзода-бегим перенеслась воображением в свою молодость, проведенную в Андижане, столь близком душе и далеком отныне. Трудно сейчас поверить, что Фазлиддин тогда был сильным и обаятельным, молодым… Мулла Фазлиддин, зодчий Фазлиддин, Фазлиддин… джигит. Как много мук принесли ему, промелькнув, десятилетия. Сеть морщин покрыла за это время не только его лицо, но и шею, руки стали сухими и жилистыми, стан согбенным, — он выглядел за шестьдесят с лишком, а меж тем Ханзода-бегим хорошо знала, что Фазлиддину пятьдесят три. «А сама-то я?» — подумала бегим, представив свое отражение в зеркале, в которое она глядится по нескольку раз в день: и зубов впереди поубавилось, и губы совсем поблекли, и волосы поредели, покрылись пепельным налетом.
Лучшие годы — молодость и расцвет женский — прошли в непрестанном увядании; цветок погибает, че успев раскрыться полностью, — мысль эта снова вызвала слезы на глазах Ханзоды-бегим. Быстро утерев их, она спросила:.
— Мавляна, а сколько лет вашему сыну?
— Двадцать один, бегим.
И подумала Ханзода в этот миг, что ее погибшему сыну Хурраму было бы сейчас двадцать два. И снова полились слезы от нестерпимой сердечной боли, никогда не покидающей ее. Плача, заговорила она опять:
— Да будет долгим век вашего сына! И не дай бог вам испытать самое страшное горе, какое только может быть, — смерть детей… Как хотела я тогда уйти вслед за своим единственным, но не дали мне умереть…
Фазлиддин знал, что не в силах остановить слезы бегим. Бросил вопросительный взгляд на сына. Тот опустил глаза. Чтобы как-то отвлечь женщину от ее горестных воспоминаний, стал рассказывать о страданиях, что пришлось пережить и ему:
— Вы ведь знаете, бегим, как было беспокойно в Герате. Сначала шах Исмаил, захватив город, стал жестоко преследовать суннитов. Прошло совсем немного времени, и власть сменилась. Потомки и полководцы Шейбани-хана начали беспощадно мстить шиитам.
В Мерве были разрыты шиитские могилы, и костями духовников кизылбашей — тех, что убили в Мерве Шейбани-хана, — его сторонники заряжали пушки. Но вот кизылбаши снова заняли Герат. И снова месть — теперь месть сторонникам Шейбани… Кругом кровь, кругом бесчеловечие… Камалиддина Бехзада увезли из Герата в Тебриз, к шаху, для службы при его дворце. Мавляна Хондамир, спасаясь от бесконечных смут, скрылся из города, спрятался в каком-то далеком кишлаке, говорят, на родине отца. А мы из Самарканда вернулись было снова в Герат, да… пожалеть, горько пожалеть пришлось. Руки по делу истосковались. И у меня, и у сына… Сын Алавиддин — добрый мастер резьбы по камню. Но кому сейчас нужно искусство в Герате? И вот посоветовался я с поэтом Мухаммадом Султаном и уехал в Кабул, искать убежища у мирзы Бабура.
Мерно лился этот невеселый рассказ Фазлиддина, и Ханзода-бегим справилась со своими слезами, успокоилась немножко.
— И хорошо поступили, что приехали сюда, мавляна, — произнесла она, шумно вздохнув. — Мне ведь надо было вернуть вам то, что, помните, вы мне доверили.
Не знала уж, как быть с этими вашими ценностями.
Фазлиддин замигал глазами:
— Какими, высокородная бегим?
Ханзода печально улыбнулась: забыл, все забыл… неужели все забыл?
— Сейчас, сейчас увидите, какие. — Она встала с ковра, вышла из зала, отворив маленькую резную дверь в глубине его, и вскоре вернулась вместе со служанкой, которая несла что-то завернутое в белый шелк. По знаку бегим служанка двумя руками вручила принесенное мавляне и, пятясь в низком поклоне, ушла. Молчаливый Алавиддин по знаку отца тоже ушел, оставив Фазлиддина и Ханзоду наедине.
Фазлиддин осторожно развернул бумаги, его старые, с пожелтевшими краями, бумаги! О аллах! Его расчеты, его рисунки величественных зданий, которые он, нет, они, они вместе с Ханзодой-бегим намеревались выстроить некогда в Андижане. Какой-то горячей волной окатило его душу, глаза Фазлиддина вспыхнули задором. И Ханзода-бегим, — о аллах, столько лет бережно хранит его бумаги, несмотря на все мытарства, что выпали на ее долю! — показалась ему сейчас столь же красивой и обаятельной, как и в ту пору, когда он был нежно влюблен в нее. Будто вернулось очарование далекого-далекого часа, там, на горе, под Ошем, где он поставил Бабуру первую свою хужру-беседку, — они спускаются с Ханзодой-бегим по каменной тропке, она поскользнулась, и он, оберегая девушку от падения, обхватил ее стан.
Просветленный, мавляна обратился к Ханзоде-бегим:
— О, вы вернули мне душу той поры! Вы совершили чудо! Столько лет прошло, столько дорог пройдено — и вот они снова здесь… мои… наши мечтания!
Нежно-грустная радость от прикосновения к поре своей молодости передалась и Ханзоде-бегим, зазвучала в ее голосе:
— Правда, правда, мавляна, этот сверток прошел сквозь многие беды — вместе со мной, со всеми драгоценностями моими, их у меня немного, но они дорогие. Лишь когда мы в последний раз отправились из Кундуза в Самарканд… там очень трудно было пройти через горы и реки… я оставила часть моих сундуков в Кундузе. В одном из тех сундуков и хранились ваши бумаги.
В Самарканде я все время беспокоилась за них, намеревалась летом послать за ними доверенного человека… потом… пришла беда… И хорошо, оказывается, что я оставила их в Кундузе: все другие мои сундуки попали в руки моголов-заговорщиков… Взгляните, все ли на месте рисунки?
Ханзода-бегим откинула с лица шелковое покрывало и сама потянулась к бумагам.
— Да, все! Все они тут. — Фазлиддин жадно и благодарно смотрел на ее лицо. Добавил о другом: — В Самарканде я очень хотел вас видеть, бегим, но не смел прийти…
— Я сама хотела пригласить вас. Но… бумаги оставались в Кундузе… не решилась…
Фазлиддину захотелось напомнить Ханзоде-бегим об андижанском ее изображении (о аллах, сколько претерпел из-за него он, создатель рисунка!). Среди бумаг изображения бегим не было.
Он еще раз перебрал — один за другим — все листочки.
Ханзода-бегим поняла, что ищет художник, чуть зарделась, спросила:
— Вы еще занимаетесь живописью, мавляна?
— Высокородная бегим, когда не рисуешь много лет, руки теряют навык… Ныне я занимаюсь только зодчеством, рисую здания.
— То, что вы изобразили в Андижане… не здания… я храню отдельно, — сказала Ханзода-бегим и смущенно отвела взгляд в сторону.
Фазлиддин понял, что Ханзода не захотела вынести свое изображение: мавляна пришел со взрослым сыном. И потом — зачем напоминать теперь об их любви? Только боль причинять обоим излишнюю.
— Вы правы, бегим… Пусть то изображение навсегда будет у вас. — И, приложив руки к груди, мавляна Фазлиддин учтиво поклонился.
Лучше говорить о зодческих замыслах, о рисунках и расчетах зданий.
— Я могу теперь поработать над ними, — Фазлиддин легко тронул бумаги рукой, — с учетом того, чему научился в Герате. И можно было бы после этого смело претворить их в жизнь… Но скажите, высокородная, где же можно построить эти медресе и эти дворцы? Андижан далеко. В Кабуле?
Ханзода-бегим, помолчав минуту, покачала головой:
— Нет, в Кабуле тоже не удастся.
— А я мечтал… вот по этому замыслу… воздвигнуть медресе, что соперничать смогло бы с медресе Биби-ханум в Самарканде. И мечтал назвать вашим именем — медресе Ханзоды-бегим!
— Я буду до конца своих дней благодарна вам за такой замысел, мавляна. Но, увы, правы оказались те беки — помните? — кто говорил, что для сооружения великих зданий нужно великое государство. Мирза Бабур столько лет стремился к этой цели… А Кабул невелик, нет в Кабульском уделе сил и средств для больших строительств.
