Внутренняя сущность Большого Бухарца оказалась весьма далекой от бездонности, – в продолжение всего лишь двух или трех часов раздумья мальчик достал уже дно. И там обнаружил зловонную тину жадности, ракушки скупости, полусгнившие водоросли утробного себялюбия. Теперь Большой Бухарец был ему настолько ясен, что даже и внешне отчетливо вырисовывался перед его умственным взором, причем в невыносимо отвратительном виде. Ростом он мог потягаться с любым минаретом, но был много толще – пояс его на животе едва сходился; он был жирен и румян, имел пухлые щеки, маленькие, заплывшие глазки, тупо и вяло глядевшие на мир; по его лицу сонно блуждала самодовольная бессмысленная улыбка, а когда он приоткрывал губы, за ними угадывался толстый, неповоротливый, шепелявый язык; он беспрерывно сопел, вздыхал и кряхтел – от излишнего жира, скопившегося во внутренностях; в руке он держал огромную – в арбяное колесо – лепешку, намазанную медом, и когда от нее откусывал, то в сладостном изнеможении стонал и урчал, загораживаясь локтем и озираясь – не собирается ли кто-нибудь отнять у него лепешку или попросить кусочек?
Маленький Насреддин был сердит на бухарских жителей за их жестокосердие к старухе, поэтому Большой Бухарец и представился ему таким отвратительным. Но гнев – плохой советник беспристрастия; в этом представлении было, конечно, мало справедливого, ибо настоящие бухарцы в огромном большинстве были хорошие, добрые люди. Они отказывали старухе в помощи вовсе не из утробного себялюбия, а скорее потому, что не умели разглядеть за ее внешним безобразием всей глубины ее страдания; если бы разглядели, то помогли бы сами, без принуждения со стороны; им просто не хватало глубокомыслия. Но мальчику раздумывать об этом было некогда: он готовился к схватке с Большим Бухарцем, следовательно, заранее проникался презрением и гневом к нему, как это бывает всегда, во всякой борьбе.
Исследуя щит Большого Бухарца, маленький Насреддин весьма быстро нашел в нем зияющую брешь. Она состояла в том, что Большой Бухарец был, помимо всего прочего, суетно любопытен и необычайно падок на чужеземные диковины.
Сюда, в эту брешь, и следовало направить удар.
На другое утро маленький Насреддин был опять у караван-сарая. Распаленный своими хитроумными замыслами, он прибежал слишком рано: старухи еще не было. Пришлось ждать не менее получаса. Мальчик вконец извелся, бегая вокруг караван-сарая и высматривая старуху на всех четырех дорогах, сходившихся здесь. Раннее солнце не жгло, воздух был ясен и легок, затененные места еще хранили пахучую свежесть ночи, обильно увлажненная поливальщиками земля только начинала дышать теплым паром. Но изразцовые шапки минаретов уже блестели нестерпимо для глаз, как бы плавясь, прозрачная синева над ними уже зыбилась, текуче дрожала, предвещая день, полный тяжкого зноя. И с каждой минутой возрастал, усиливался вокруг хриплый, клокочущий рев базара, уже наполнял собою весь город от края до края, поднимался вместе с пылью вверх, сотрясая чертоги аллаха, глуша небесные ангельские хоры. Это был голос Большого Бухарца, его урчание над медовой лепешкой.
Скоро появилась и старуха. Черный кот был с нею. Мальчик пожалел, что не догадался захватить из дома кусок вареной печенки: теперь этот облезлый, отвратительный кот был его ближайшим союзником против Большого Бухарца.
Не теряя попусту времени, маленький Насреддин прямо и смело подошел к старухе:
– Здравствуйте, бабушка! Спокойно ли прошла для вас минувшая ночь?
– Здравствуй, здравствуй! – отозвалась старуха, щуря слезящиеся глаза. – Ночь-то прошла спокойно, а вот день, вижу я, начинается неспокойно.
Насреддин отлично понял, в кого метит она своими словами, но сделал вид, что не догадывается.
Надо было продолжать разговор; вторично поклонившись, он спросил:
– А спокойна ли была эта ночь для вашего уважаемого кота?
– Кот ловил мышей, поэтому плохо выспался, – ответила старуха, глядя на мальчика пристально и проницательно.
Под ее взглядом он смутился, неловко переступил с ноги на ногу; вся его смелость куда-то вдруг улетучилась, а вместе с него улетели с языка и все приготовленные заранее слова.
Наступило молчание. Насреддин прерывисто вздохнул, чувствуя жар не только на лице, но даже и в животе. Наконец с натугой, полушепотом, он сказал:
– Я тот мальчик. Вчерашний. И позавчерашний…
Старуха молчала, не отрывая взгляда от его лица. Собрав последние силы, он добавил – совсем уже неслышно:
– Который вас дразнил. Вы помните?..
Если бы старуха и на этот раз промолчала – он бы повернулся и убежал, как вчера. Но старуха ответила.
– Помню ли я тебя? – ответила она. – Еще бы не помнить: ты так старался высунуть свой язык, что мне было даже удивительно, какой он у тебя длинный.
Эти слова сожгли бы мальчика, испепелили на месте, если бы не улыбка старухи – ясная, добрая улыбка, осветившая, как солнечный луч, ее лицо.
– Подойди ближе, – сказала она. – Ты хороший мальчик, с добрым сердцем, но, как я заметила, большой озорник. Теперь сознавайся прямо и без хитростей – зачем ты пришел, что тебе нужно? И скажу наперед: если ты опять принес мне, как вчера, две таньга, то лучше уходи сразу со своими деньгами. Помогать бедным – это, конечно, хорошее, благочестивое дело, но плохо, когда некоторые мальчики ради этой цели забираются в отцовские кошельки. Потому что в каком ином месте можешь ты добывать по две таньга ежедневно?
Маленький Насреддин покраснел от обиды, но вспомнил, что ведь она люли, цыганка, поэтому судит о нем применительно к мальчикам своего племени.
– О нет! – сказал он. – Я пришел сегодня без двух таньга. Я никогда не забираюсь к отцу в кошелек. Он часто оставляет меня одного торговать в нашей лавке горшками, и всегда я отдаю ему всю выручку полностью.
– Это хорошо, – одобрила старуха.
– По праздникам он сам дает мне четверть таньга и даже полтаньга.
– Это можно взять, – сказала старуха. – Это не грешно. Я рада, что в своем предположении ошиблась; не сердись на меня.
И дальше разговор у них пошел сам собою: слово цеплялось за слово, как зубцы в деревянных шестернях, – мельница завертелась. Маленький Насреддин уселся рядом со старухой, погладил кота, послушал, как он поет, и отозвался об его пении с большой похвалой.
– Любит ли он молоко и печенку?
– Вот уж не знаю, потому что никогда не кормила его ни молоком, ни печенкой, – засмеялась старуха. – Я и сама уже много лет их не видела.
Это горькое признание послужило мальчику мостом для перехода к разговору о самом главном. Волнуясь и запинаясь, он изложил старухе свой замысел против Большого Бухарца.
