знает даты переезда Пущина в Петербург
(июнь 1823 г.!), утверждает, что Пущин принял Рылеева в начале года, как это сказано наобум в одном из ранних показаний Рылеева, не выдерживающих никакой критики! Нет, уж лучше Базанов – тот „просто глуп – и слава богу!”»[136]
Ираклий Андроников (фотография подарена нам в 1960-е годы)
Это всего лишь один пример из арсенала претензий Оксмана к миру псевдоученых, который он бесконечно презирал. На основании приводимой переписки можно составить целую антологию курьезных событий и персонажей, о которых позабыто, и информация о которых останется лишь в сносках к письмам ученых друзей.
Это издание завершает письмо Оксмана к Соломону Рейсеру, палеографу и эрудиту, несомненно заслуживающему уважения (нам повезло встретиться с ним лично, переписываться и обменяться с ним книгами). Письмо к нему было добавлено к переписке Оксмана с Марком Азадовским из-за того, что Оксман написал его в честь Азадовского сразу после его смерти. В то же время это письмо является квинтэссенцией отношения Юлиана Григорьевича к действительности, в которой ему довелось жить: «Марк Константинович был не только мой старый друг (с осени 1914 г., т. е. недавно исполнилось 40 лет нашего знакомства), – это был очень большой ученый, подлинный академик, с огромной и разносторонней эрудицией, автор замечательных работ, отличавшихся остротою и свежестью мысли, настоящий литератор, блестяще владеющий пером, чудесный человек. Я не боюсь быть парадоксальным и скажу, что он, несмотря на свои 66 лет, далеко еще не дошел до своего потолка. Его последние работы о декабристах, о Тургеневе, о Герцене – это новый взлет, за которым не трудно угадать следующих больших обобщений. Кому нужны давно пережившие себя Максимовы, Пиксановы и прочие публичные девки российской словесности […] они продолжают как-то «функционировать», годами еще будут засорять своей макулатурой книжные полки и библиографические справочники, а такие люди, как М. К. Азадовский, как Н. И. Мордовченко, как В. В. Гиппиус, как М. И. Аронсон, как А. Я. Максимович, уходят в расцвете своих интеллектуальных сил, гибнут от голода, холода, нужды, недостатка внимания, травли, гнусных интриг и т. п. Нет, не могу дальше – чувствую, что невольно сбиваюсь на письмо Белинского к Боткину о царстве „материальной животной жизни, чинолюбия, крестолюбия, деньголюбия, бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности, где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвою подлости, а Гречи и Булгарины заправляют всею литературою”»[137].
Вдвое дольше, чем обмен письмами с Азадовским, длилась переписка между Оксманом и Чуковским – на протяжении двадцати лет. В количественном отношении, однако, она намного меньше (шестьдесят пять писем), и нет в ней этого эпического изобилия. А их знакомство, судя по дневнику Корнея Ивановича Чуковского, датируется первыми месяцами 1917 года. Из Саратова, несмотря на запрет, Оксман приезжал в Москву: 1 января 1947 года. Чуковский ждал, что он его навестит («Сегодня придет ко мне Юлиан Гр. Оксман, только что вернувшийся из ссылки»); 4 марта 1956 года они вместе с Казакевичем и Оксманом шутили о «воскрешении Сталина и Берии», вовсе не удивляясь такой возможности[138].
Эта переписка, начатая по инициативе саратовского изгнанника (первое письмо датировано 3 июля 1949 г.), после его приезда в Москву в 1958 г. утратила свою естественную интенсивность в связи с возможностью общения по телефону и при личных встречах. Отсутствие откровенности компенсируется огромной насыщенностью фактов, относящихся главным образом к текущей литературной жизни. И очаровывает тот же, хотя и в иной степени, выразительный стиль, возможно, более пылкий, контрастирующий с доброжелательным тоном Корнея Чуковского, который старше Оксмана на тринадцать лет и более снисходителен.
Чаще всего они обменивались своими впечатлениями от прочитанного. «Из других книг последнего времени, – писал Оксман 28 декабря 1949 года, – очень хороша работа В. С. Нечаевой о молодом Белинском (тут уж никому не подкопаться!) и полезная книга Н. Л. Степанова о Крылове. К сожалению, только «полезная», ибо автор сделал все, чтобы убить в себе всякую живую мысль, обесцветить все ткани, подчиниться любым требованиям своих редакторов. Эта варварская стерилизация замечательной работы, плода многих лет – не может вызвать и сочувствия, ибо наш дорогой Николай Леонидович очень охотно сам посадил под стражу и свои знания и свой талант. А наступив на горло собственной песне, он уже явно не шевелился под ножами гослитиздатовских евнухов, которые кромсали его работу и заменяли своей жвачкой авторские листы»[139].
Андрей Гришунин, наш московский «добрый дух» и опекун Антонины Оксман (фотография подарена нам в начале 1970-х годов).
Оксман никогда бы не согласился на подобную операцию с его текстами. И он платил высокую цену за свою непримиримость. В 1964 году он был исключен из Союза писателей, что в результате означало запрет на печать. Азадовского уже не было в живых десять лет, и, к счастью, он уже не мог узнать о возобновлении преследования своего друга. В свою очередь, Корней Чуковский был проинформирован обо всем, но на этот раз его усилия не принесли никакого результата. Уже 31 декабря 1964 года в его дневнике появилась запись о требовании вычеркнуть из написанной им статьи имя Оксмана, чему он решительно воспротивился. Однако безрезультатно – в 1965 году он снова записывает: «правлю корректуру II-го тома [собрания сочинений – В. и Р. Сл.] – и вдруг меня обожгло, как кипятком, – из статьи о Тынянове все же выбросили фамилию Оксмана. Будь они прокляты, бездарные душители русской культуры!»[140].
В своем непреодолимом отвращении к всевозможным писательским и научным самозванцам, а также к банальности и научной скуке и вообще любому проявлению неправильно выполненной, по его мнению, работы, Оксману иногда было свойственно «увлекаться», и затем он сожалел об опрометчивом шаге и слишком критических словах. Об одном из таких промахов он покаялся Чуковскому. Этот довольно длинный текст, вероятно, заслуживает того, чтобы его процитировать, поскольку в нем виден во всем цвете необузданный Оксман: «А с Влад[иславом] Евг[еньевичем] у меня вышла большая неприятность. Одна тупая студентка защищала дипломную работу на тему: „Труды В. Е. Максимова-Евге[ньева], посвященные изуч[ению] Некрасова”. Я был оппонентом. В своем отзыве я отметил, что тема работы имеет большой историограф[ический] интерес, ибо В. Е. прошел большой и сложный путь, начав с примитивной популяризации народнического пустословия о Некрасове, вольно и невольно фальсифицируя образ поэта, а заканчивает свою работу ценными компиляциями, мимо которых не может пройти ни один биограф Некрасова.
Это еще бы ничего, но в своем отзыве я привел несколько глупейших формулировок дипломницы и сказал, что это так примитивно, что похоже больше
