Не заметишь, как вдруг лакейству и обучишься. А это не надо. Это никому не надо»[139].
Самое интересное, что тут существуют несколько уровней понимания ситуации.
С одной стороны, читатель думает: в первый бокал могут попасть вместе с вином и крошки от пробки. От них-то и избавляют собутыльника, то есть — собеседника. Значит, Мейерхольд совершенно ложно интерпретирует что-то, а потом завершает всё это максимой — совершенно верной.
Но, продолжая исследовать мир, он узнаёт, что официант мог попробовать вино — не испортилось ли оно (а оно тогда часто портилось). Перед этим официант осматривал и даже нюхал пробку — но налить сначала себе и не попробовать на вкус, бессмысленно.
И вот тогда Мейерхольд прав — его молодой друг пытается повторять за официантом непонятные действия.
Однако он сопровождает слова максимой совершенно неверно — благородное племя официантов разнообразно, и у многих из них есть чему поучиться: самообладанию, вежливости и ловкому обращению с хрупкими предметами, например.
Это чрезвычайно интересная драматургия.
Но она немного настораживает. Некоторые люди, услышав эту историю, говорили, что Мейерхольд походя выразил презрение к официантам как к классу («никогда ничему не учитесь» у них) и одновременно унизил своего молодого собеседника (косвенно обвинив его в лакействе), который хотел быть учтивым. Как в настоящем театре, мои собеседники додумывали ситуацию.
Дело в том, и это видно из его рассказа, что Герман не подлинно учтив, а только рисуется. Он, надувая щёки, наливает вино знаменитости (а знаменитость тоже известный позёр, как это видно из рассказа и как говорят многочисленные воспоминатели), и вот знаменитость объясняет Юрию Герману, что всё это вовсе не так естественно.
Я тоже не любитель красивых максим — рукописи не горят, ваших стихов не читал, но читал другие, никогда не просите, сами всё дадут. В этих заёмных фразах вообще наглая уверенность вытесняет смысл.
Читал другие стихи, о них и говори. Ничего не проси — так и сам имей мужество смотреть в глаза помирающих домочадцев, не дождавшихся того, что им дадут. Что за фехтование чужими афоризмами? Оно ничего не объясняет, а только сводит любую мысль к шукшинскому «Срезал!».
Драматургия этого рассказа писателя Германа, заключённого внутрь воспоминаний о режиссёре Мейерхольде, прекрасна именно в том, что с одной стороны — всё верно. И вино так когда-то имеет смысл наливать, что и я сам проделывал много раз. И, одновременно — верно то, что официанты — народ своеобразный, учиться у них опасно, не говоря уж о прямом лакействе и хамской вороватости некоторых из них. Выбор того, у кого хочется учиться, украсть приём — литературный или поведенческий — одно из самых сложных испытаний на сообразительность. Я сам многажды оказывался в дурном положении, выбрав себе негодные образцы для подражания.
Правда и то, что называется неловким алхимическим выражением «сфера обслуживания» и внешняя красота её привычек — очень опасная штука. Они загоняют обычные эмоции внутрь, но те никуда не пропадают и ищут себе другой выход.
Вот если у кого-то сын капризничает за столом, то можно дать ему подзатыльник. Официант не может дать подзатыльник клиенту — по распространённой легенде, он идёт на кухню и плюёт ему в салат. А потом, улыбаясь, сдерживая ненависть, несёт этот салат на подносе.
Есть ещё много разных профессий в сфере обслуживания, у которых учиться можно, но занятие это очень рисковое. Например, проститутки — я близко знал нескольких.
В общем, в сфере обслуживания есть такие ухватки, у которых острый не только клинок, но и рукоять. Не всегда об этом прочитаешь у нынешних писателей первого ряда.
Но время течёт быстро, и первые становятся вторыми, а то и просто отправляются в коробках на дачи, где пусто и тихо зимой, и только мыши определяют рядность русской литературы.
Опубликовано на сайте Rara Avis 17.10.2016
Постель и работа (о постельных сценах в литературе)
Говорят, что описание сцены любви — самое сложное для писателя дело.
Может, и так, но самое сложное — это описание работы. Довольно хорошо писатель справляется с описанием работы лётчика, диверсанта или полицейского. Впрочем, и тут он как бы забывает унылую и бесконечную бумажную рутину, на которую жалуются полицейские всех стран, и изнуряющие тренировки, и переподготовку лётчиков.
На самом деле, настоящих производственных романов очень мало.
Большая часть их написана по знаменитым лекалам Аверченко «И всё заверте…». В них много отношений, но мало самой работы.
Я-то вырос в те времена, когда к работе относились радикально по-марксистски: ты брал время своей жизни и засовывал его в странный прибор, похожий на мясорубку. Из раструба мясорубки тебе в ладонь выпадали деньги и какие-то путёвки в профилакторий. Иногда (мне повезло) ожидание оказывалось весьма комфортным — и я находил удовольствие в решении каких-то уравнений и путешествиях на край света с загадочными приборами.
Но описать это всё равно невозможно — сам акт «работы» был для меня загадочен. Нет, оформление текста, сбор подписей под заключением, набивка перфокарт (да-да, я застал набивку перфокарт) — это всё было понятно, но не имело отношения к тому, что я говорю.
Был такой известный драматург Погодин, которого на самом деле звали Николай Фёдорович Стукалов. Известен он был более всего тем, что написал пьесу «Кремлёвские куранты», где советская история в первые годы новой власти была радужной и романтической. Он был успешным сценаристом, но сценаристы всегда менее известны, чем режиссеры, а ведь Погодин написал сценарии к знаменитым «Кубанским казакам» и «Человеку с ружьём».
В суровом фильме «Мой друг Иван Лапшин», точно так же как в книге, по которой он поставлен Алексеем Германом, в провинциальном театре ставится пьеса «Аристократы» (в ней на строительстве Беломорско-Балтийского канала перековываются проститутки и воры, становясь настоящими советскими аристократами). Пьеса эта была неловкой, и, кажется, довольно быстро, после войны, стала неугодной. Она как-то слишком проговаривалась — и о ворах с проститутками, и о Беломорканале, и о воздухе тридцатых годов. Но вот та пьеса, которая меня интересует, пьеса «Мой друг» ставилась до конца Советской власти. Радиоспектакль, во всяком случае, транслировался чуть ли не до 1991 года.
Это чрезвычайно интересная и чрезвычайно трагическая история об индустриализации.
Нет, я читал много мемуаров о том, как создавалась промышленность в СССР, но тут дело другое.
Сюжет этой пьесы вкратце следующий: начальник строительства завода по фамилии Гай возвращается в СССР из командировки в Америку, и обнаруживает, что строительство пришло в
