операция дополняет пришпиливание срыванием покровов, любимым жестом деятелей Просвещения: Монтескьё напоминал, что за то, что в Европе едят сахар, приходится расплачиваться рабством негров. Излюбленный пример в данном случае снова носит прямой политический характер: в изображении «негра, отдающего салют французскому флагу» миф возникает в тот момент, когда французский империализм начинает казаться «природным». Если он признан или разоблачен как алиби колониализма, миф саморазрушается. Это исключительно эффективный метод, одним махом выдающий два дискурса, вызывающий у читателя чувство, что он участвует в операции объяснения. В этом смысле «Мифологии» не лишены театральности, одновременно замечательно комичной и дидактической. «Это действительно книга о спектакле, Театре, Афише, Знаке»[555], – записывает Барт в картотеке. Критик приглашает читателя по-иному взглянуть на реальность, пристально изучить свою культуру, бытовые привычки, окружающие его слова, чтобы усомниться в них, посмеяться, дистанцироваться, не дать им себя одурачить. Дело не в том, чтобы разоблачить, а в том, чтобы показать и позволить дистанцированию сделать свое дело, поэтому возникает очень удачный баланс между предписанием и описанием, моральным дискурсом и литературой; этот баланс сближает Барта с классическими моралистами и напоминает, что жанр эссе может иметь общественное, даже общенародное влияние. Таким образом, практикуя письмо так, как будто он театральный режиссер, Барт дает политический ответ на вопрос об ответственности формы, поднятый в «Нулевой степени письма». Продав 30 000 экземпляров книги в ее первоначальном формате, а затем, если считать с 1970 года, – более 300 000 в карманном, Барт производит тот же самый переворот, что и Вилар в театре: с этой книгой ему удается привлечь два вида публики, что определенным образом отразится на том, какое место гуманитарным наукам предстоит занять в последующие годы.
Интеллектуальная констелляция 1950-х годов приносит Барту двойное признание. Он надолго обосновывается в интеллектуальной жизни, где его гетеродоксальная, но ангажированная речь начинает иметь значение; его признание уже тогда выходит за границы этого узкого круга. 29 мая 1957 года он записывает с Пьером Дегропом телевизионную передачу «Чтение для всех», посвященную «Мифологиям», которые ведущий представляет как книгу, доступную для любого (по крайней мере первую ее часть). Барту начинают поступать приглашения из-за границы: летом 1958 года он едет в США в качестве приглашенного профессора в колледж Мидлбери в Вермонте. Он отправляется туда на теплоходе и пользуется случаем, чтобы осмотреть Нью-Йорк и познакомиться с Ричардом Ховардом, у которого он будет регулярно останавливаться в дальнейшем[556]. Но, самое главное, Барт сумел найти правильную установку, берясь за разные проекты и выступая во множестве мест, что в итоге принесло ему и твердые позиции, которые можно оборонять, и собственный стиль. Он способен предложить метод, дать ему имя (семиология), вписать его в парадигму (структурализм) и транслировать его.
Глава 10
Структуры
После хаотичности предшествующего периода, множества выступлений в самых разных областях, изобилия коротких форм Барт, кажется, испытывает потребность остепениться, взяться за пространный научный труд. В 1955–1965 годах он участвовал в выступлениях против колониализма. В этот же период зарождается понятие структуры, которое объединяет вокруг себя большую часть его интеллектуальной работы. Барт постепенно закрепляется в Практической школе высших исследований, что помогает ему утвердиться в науке. Бóльшая свобода в материальных средствах позволяет ему найти укрытия, где можно писать.
В статье, заказанной югославским журналом Politica в 1959 году, Барт проводит различие между двумя типами литературной критики: «рекламной критикой», газетной и журнальной, которая преимущественно дает оценку или выносит суждение, и «критикой структуры», которая выводит произведение за пределы его самого, представляет когнитивное измерение и единственная является «подлинным вопрошанием литературы»[557]. Без сомнения, в этот момент он рассчитывает развивать именно критику структуры, написав научный труд. С середины 1950-х годов Барт выражает это желание заняться наукой и создать большое произведение. «Я хотел бы от этого избавиться, – пишет он, собирая тексты для „Мифологий“, – перестать хотя бы на время быть интеллектуалом, но быть только ученым»[558]. И он отвечает отказом на многочисленные предложения, например Сартру, который после дела «Некрасова» пригласил Барта вести регулярную колонку в Temps modernes: «Я был назначен, затем прикреплен к Национальному центру научных исследований (по крайней мере на этот год), и это одновременно с административной и материальной точек зрения не позволяет мне браться за новые задания, не связанные с научными исследованиями»[559]. За исключением короткого периода 1954–1955 годов, когда Барт зарабатывал на жизнь в L’Arche, он, таким образом, являлся стажером в Национальном центре научных исследований, в секторе лексикологии с 1952 по 1954 год, затем был прикреплен к сектору социологии с 1955 по 1959 год (тогда он снова потеряет свою стипендию, прежде чем его «заберет» Фернан Бродель в Практическую школу высших исследований). Различные проекты и отчеты, которые Барт пишет в течение всех этих лет, показывают его эволюцию: методологически он переходит от изучения лексики к семиологии, а предмет научного интереса сдвигается с политического языка на социальный (в первую очередь мода, затем питание). Его владение инструментарием лингвистики дает солидную рамку для анализа, и этот инструментарий становится фундаментом мысли, стремящейся к систематичности.
Итак, тяга к науке объясняется не только поисками институциональной привязки, но и интеллектуальными исканиями. Беседы с Фуко, который как раз тогда приступил к своему обширному исследованию безумия (и – немаловажная деталь – заставил Барта прочитать Жоржа Дюмезиля), а также с Робером Мози, пишущим диссертацию на тему счастья во французской литературе и мысли XVIII века, с Эдгаром и Виолеттой Морен или Жоржем Фридманом, а также с его постоянным собеседником Греймасом укрепляют его в желании взяться за сложный комплекс проблем. Барт испытывает некоторое беспокойство по этому поводу, отдавая себе отчет, что у него есть некоторые трудности с производством последовательной аргументации, но в то же время он счастлив. Искушение написать большое произведение сопровождало его всю жизнь, начиная с первых юношеских романов и до прустовской мечты в ее конце[560]. Оглядываясь назад, Барт отказывается рассматривать этот период и его тексты в категориях кризиса. Это была эпоха веры и энтузиазма, синхронизировавшая его с мыслью своего времени: «Я прошел через мечту (эйфорическую) о научности (от которой остались „Система моды“ и „Основы семиологии“)»[561]. Осмысление этих лет его жизни должно учитывать эти два произведения, хотя они и были опубликованы позднее, поскольку готовились и созревали именно в этот период и свидетельствуют о широте размаха структуралистских разработок Барта.
Знак
Первым серьезным шагом на этом пути к научному признанию стал «Миф сегодня» –
