на всю жизнь убогие и увечные? Не нужны им теперь ни горы добычи, ни чины-почести, одно только желание — добраться до отчей земли и рухнуть на родном пороге.
Все еще не утихла ярость, неровно бьется сжатое болью сердце, тело огнем горит, словно через миг рассыплется пеплом. Но внутренним оком он уже видит и понимает: велика разница между сарбазами Тимура и ратниками башкирских племен. И эти вот стонущие раненые, и те, кто нашли здесь свою смерть, в поход пошли подневольно, за беспощадного царя отдали свою жизнь или здоровье. Совсем другое — башкирские джигиты. Они ради свободы поднялись на битву, ради отчизны полегли на поле боя.
…Как ни тяжко было оставить умирающего Аргына, Хабрау понимал, что никто джигитам-заложникам, кроме него, не поможет. Хабрау прибился к одному из отрядов эмира и пошел обратно в лагерь. Он решил отыскать Нормурада. Сможет ли он спасти джигитов, нет ли — другой надежды у него не было.
Далеко, на многие версты, заняли степь тумены и тысячи, ждущие своей очереди идти в бой, караульные отряды, караваны обоза, палатки, к которым подтаскивали раненых… С криками во весь опор скачут взад-вперед гонцы. То и дело приходится спешно отходить в сторону, давая дорогу то конной тысяче, то пробежкой идущей пехоте. Найти в этой суматохе нужного человека все равно что отыскать иголку в стоге сена. К тому же угрюмые часовые останавливают на каждом шагу: кто такой, куда идет? Того и гляди, сочтут подозрительным и схватят. От шума, от пыли вконец измучился Хабрау. Изводила боль в ране на голове, билась в лад с ударами сердца. К счастью, смертельная стрела только поцарапала висок. Но все равно боль не дает покоя, сочится сквозь повязку кровь.
Весь день носился Хабрау по лагерю и нашел-таки Нормурада. Но друзьям даже поговорить не удалось. Пришла весть, что бой разгорелся с новой силой и войска Повелителя Вселенной начали крушить полчища Тохтамыша. Так что Нормураду тоже пора было идти туда, чтобы собственными глазами увидеть миг славы великого эмира и перенести ее на страницы будущей книги.
Выслушав просьбу Хабрау, Нормурад покивал в задумчивости, потом сказал:
— Подожди здесь, — и ушел.
Ходил он долго. У Хабрау уже все терпение вышло, он заметался было, не зная, что делать, куда теперь идти, но тут показался Нормурад. И не один. С ним был Айсуак.
Айсуак с плачем бросился в объятия Хабрау. А Нормурад поспешил рассказать, как обстоят дела.
Теперь, когда Богара мало ли, много ли, но войска дал и стало ясно, на чью сторону повернул он своих коней, эмир охраняющего ставку тумена решил, что надзор над заложниками можно ослабить, велел даже распределить их по разным сотням и отправить в бой. С четырьмя джигитами так и сделали. А про Айсуака, поручая его Нормураду, десятник караула сказал: «В этой суматохе кто кого будет искать? Забирай своего парня и подумай, как побыстрее отправить его отсюда». И даже обещал проводить через посты дозора.
Действительно, как только стемнело, они вышли. Десятник пять или шесть верст сопровождал Хабрау и Айсуака, незаметно провел мимо караулов, охранявших лагерь Железного царя.
— Ты не беспокойся, — сказал он Хабрау, — если останутся живы, и тех четверых тоже домой отправлю. Друг у тебя щедрый.
Значит, Нормурад выкупил Айсуака за деньги. Ради дружбы совершил он это, даже той кары, что может обрушиться на его голову, не испугался. «Эх, Нормурад, живи тысячу лет! Навеки не забыть мне твоей доброты». У йырау брызнули слезы из глаз.
Но отдаваться чувствам некогда. Нужно уходить подальше от лагеря. А пешком быстро не уйдешь. И оружия никакого нет. Нож, что у Хабрау на поясе, разве на то лишь и годится, что зайца освежевать. Саблю он оставил Таймасу-батыру, у того своя в бою разлетелась надвое. Нет, им от чужих глаз лучше держаться подальше.
Когда расставались, Таймас сказал сэсэну: «Если дороги разойдутся и меня не найдешь, иди к войскам Янбека». Теперь же, выйдя за цепь караулов, Хабрау понял, что, как бы они пи спешили, догнать Таймаса не смогут.
По расчетам Хабрау, сейчас Янбек должен был стоять на южном склоне хребта Бугульма, ближе к верхнему течению Ика. Расстояние больше ста верст. Пешему, если даже шагать от темна до темна, пути на три дня.
От радости, что оказались на свободе, два путника не чуяли ног, шли скорым шагом и лишь далеко за полночь остановились на отдых, а с зарей снова в путь.
О судьбе брата Айсуак еще не знал, и Хабрау с рассказом не торопился. Зачем такое горе причинять раньше времени? У Айсуака же от счастья, что спасся, в глазах стоят слезы, он рассказывает о том, что довелось ему пережить за этот месяц. Заложников стерегли день и ночь, забрали оружие и коней, заставили идти пешком. Когда войско переправилось через Яик и они увидели знакомые места, то решили бежать, однако стража стала стеречь их еще зорче.
— Нет, нет, Хабрау-агай, не друг нам этот колченогий царь! — говорит Айсуак с юношеским запалом и уверенностью. — Того и гляди, разобьет он Тохтамыша, а затем повернет на нас, уничтожит всех дочиста…
Хабрау молчит. Коварству Хромого Тимура он сам был свидетелем. Думы его — о погибших башкирских джигитах, умиравшем от тяжелой раны Аргыне. Хорошо бы, если на этом закончились беды, от которых кровью плачет страна.
У Айсуака свое.
— Эх, соскучился же, агай! — блестя глазами, говорит он. — Почему у людей нет крыльев? — Идет резво, чуть не вприпрыжку.
— По жене соскучился? — вяло улыбается Хабрау.
— По матери соскучился. По друзьям. И потом еще…
— Чего запнулся? Говори.
На шутливое замечание Хабрау Айсуак покраснел и опустил глаза. Уже немало прошли, когда он заговорил снова:
— Только никому не говори, сэсэн-агай, ладно?
И он рассказал, что уже больше года любит девушку по имени Айхылу и они договорились: если родители не дадут согласия, то вдвоем убегут или к бурзянам, или к тамьяиам. Взяв Хабрау за руки, Айсуак сказал:
— Агай, женись на Карасэс-енге! Сама красавица только о тебе и печалится. Ты не думай, я с ней ни разу не ночевал, — чем вогнал сэсэна в смущение и растерянность.
— Эх ты, глупый, кто же свою жену называет «енге»! Отродясь такого не было… — Он обнял Айсуака за плечи. — Об этом ли сейчас думать! Коли живы-здоровы останемся, заживем по своей воле, дел будет по горло, — повернул сэсэн разговор на другое.
— Дел по горло… Можно подумать, что любовь дело грешное! — Айсуак погрустнел,
