Яйца длиной около пятнадцати сантиметров казались сделанными из оливково-зеленой керамики очень красивого темного оттенка с каким-то скульптурным узором по всей скорлупе наподобие барельефа. Разглядывая их, я увлекся, на миг забыл про хозяина гнезда и с ужасом обнаружил, что он воспользовался случаем и подкрался ко мне вплотную. Внезапно могучее тело эму навалилось на меня сзади, так что я едва не упал на яйца, а длинная шея легла на мое плечо, и, повернув голову, он благодушно уставился мне в лицо с расстояния менее четверти метра. Одновременно в груди птицы родился рокочущий звук, словно некий обезумевший танцор в солдатских ботинках отплясывал чечетку на большом барабане. Не зная, как воспринять этот маневр эму, я предпочел стоять неподвижно, глядя в его голубые гипнотизирующие глаза. А папаша тем временем совсем вывернул шею, словно решил проверить — может, вверх ногами я выгляжу симпатичнее. Вновь прозвучал глухой рокот, и эму, упираясь ногами в землю, начал настойчиво подталкивать меня к гнезду. Очевидно, он полагал, что я должен разделить с ним его обязанности, но у меня на очереди были более важные дела, чем насиживание страусиных яиц. Медленно, чтобы не обидеть его, я выпрямился и удалился. Эму проводил меня печальным взглядом, и весь его вид свидетельствовал о том, что он был обо мне лучшего мнения. Наконец он решительно встряхнулся (при этом его перья зашелестели, точно дубовые листья на ветру), шагнул к гнезду и бережно лег на драгоценные яйца.
Как только я пришел в себя после интрижки с эму, Дэвид повел меня смотреть животных, которыми он чрезвычайно гордился, и не без основания, ибо речь шла о питомнике тайпанов — самых грозных змей Австралии. Держать змей в неволе само по себе нелегко, добиться от них потомства еще труднее, а заставить размножаться в неволе таких редких и пугливых тварей, как тайпаны, — это настоящий подвиг. Тайпан — третья в мире по величине ядовитая змея (уступает только королевской кобре и черной мамбе), он достигает в длину трех с половиной метров. Крупный экземпляр выделяет при укусе до трехсот миллиграммов яда — вдвое больше, чем любая другая австралийская ядовитая змея, — а роль шприца играют зубы длиной почти в полтора сантиметра. Не так-то приятно получить этакую инъекцию…
Питомцы Дэвида возлежали в элегантных позах в благоустроенной клетке и были очень хороши собой. Спина — цвета надраенной меди, живот перламутровый, голова светло-коричневая. Тонкая шея и большие яркие глаза подчеркивали красоту и грозный вид тайпанов. Дэвид рассказал о волнующих минутах, которые он пережил, ловя этих змей. Впрочем, не только волнующих, но и опасных, ибо укус тайпана способен за пять минут убить лошадь. Он показал мне двухметровую красавицу Александру — гордую мамашу, которая ежегодно откладывала по двадцать яиц. Эти яйца Дэвид переносил в особый инкубатор, и через сто семь дней из них вылуплялись змееныши. Интересно, что при размере яиц шесть на четыре сантиметра из них выходят детеныши длиной около полуметра; тайпаны явно знают секрет, как влить море в наперсток. Дэвид регулярно «доит» своих змей и отправляет яд в лабораторию Содружества, где делают сыворотку, которая уже спасла жизнь многим жертвам тайпанов. «Доение» происходит так: стакан или другой стеклянный сосуд накрывают марлей, берут змею, открывают ей пасть и просовывают ядовитые зубы сквозь марлю. Яд капает с зубов в сосуд.
В эту минуту властно прозвенел висящий снаружи дома колокольчик, и два австралийских журавля в загоне поблизости расправили крылья и принялись лихо отплясывать, закинув голову и громко трубя.
— Чай готов, — объяснил Дэвид. — Они всегда танцуют, как услышат колокольчик. Очень удобно для съемок.
Журавли продолжали свой буйный танец, а мы пили чай и любовались этими красивыми птицами: оперение дымчатого, графитового цвета, на голове — яркие красные и желтые метины. Как и большинство журавлей, они танцевали превосходно, очень изящно выполняя разные па, пируэты и поклоны. На воле австралийские журавли иногда собираются большими группами и устраивают своего рода птичий бал, вальсируют и прыгают с партнерами под голубым небом. Я не раз слышал, что это одно из самых замечательных зрелищ, какие можно увидеть в Австралии.
После чая мы пошли смотреть животных, которым Дэвид больше всего обязан своей славой, — удивительных утконосов.
Об утконосах написано столько, что, как говорится, дальше некуда, и все-таки стоит еще раз перечислить самые примечательные особенности этих редкостных, невероятных созданий. У них упругий клюв и перепончатые ноги, как у утки; тело покрыто короткой, очень мягкой шерстью, как у крота; хвост короткий и веслообразный, как у бобра; задние ноги самца вооружены шпорами с ядом, который почти так же опасен, как яд змеи, и в довершение всего, хотя утконос — млекопитающее (то есть он теплокровный и выкармливает свое потомство молоком), его детеныши вылупляются из яиц. Правда, в отличие от других млекопитающих у него нет сосков, их заменяет так называемое железистое поле: молоко выделяется через мелкие отверстия, и детеныши не сосут его, а слизывают. Утконосы — насекомоядные, они питаются пресноводными рачками, червями и личинками, причем каждый утконос съедает за ночь столько, сколько весит сам. Чудовищный аппетит этого животного — одна из многих причин, почему его так трудно содержать в неволе.
Чета, которую нам показал Дэвид, обитала в специально устроенном им «платипусариуме» (платипус — утконос). Платипусариум состоял из большого мелкого пруда и размещенных на берегу деревянных «спален» — неглубоких ящиков, выстланных сеном и соединенных с водой длинными ходами, обитыми изнутри резиновой губкой. Дело в том, что утконосы всегда роют себе узкие ходы, и когда они возвращаются из воды в нору, лишняя влага отжимается из шерсти трением о стенки. В неволе, как установил Дэвид, лучше всего выстилать ходы сеном или губкой, которые выполняют ту же функцию. Если утконос попадет в свою «спальню» мокрый, он почти неизбежно простудится и погибнет.
Пруд был пуст, когда мы подошли к нему; тогда наш любезный хозяин открыл одну «спальню», сунул руку в шуршащее сено и извлек оттуда утконоса. Мне никогда не доводилось видеть живых утконосов, но я уже давно знал их по фотографиям и по фильмам. Я читал про их своеобразное строение, сколько яиц они откладывают, чем питаются и так далее. Словом, мне казалось, что я их основательно изучил, но, глядя на извивающегося зверька на руках у Дэвида, я вдруг понял, что многолетнее заочное знакомство не дало мне ровным счетом никакого представления об индивидуальности утконоса. Причудливый изгиб клюва создавал видимость постоянной благодушной улыбки; в круглых карих глазах-пуговках выражалась яркая личность. Я бы сравнил утконоса с одним из милых родственников Дональда Дака, одетым в меховую шубу, которая была ему велика. Казалось, он сейчас закрякает, — и в самом деле, звук, издаваемый утконосом, напоминал недовольное квохтанье сердитой наседки. Дэвид опустил его на землю, и утконос заковылял, словно детеныш выдры, с любопытством обнюхивая все на своем пути.
