К слову сказать, сходным пафосом было исполнено и обсуждение пьесы «Жизнь в цитадели» эстонского драматурга А. Якобсона. А. Герасимов не преминул отметить политическую прагматику премирования этого текста:
Я считаю, что в данном случае нам надо не упускать из вида одного, что в Эстонии, как и вообще в Прибалтике, борьба за завоевание людей, которые настроены по-советски, и в области искусства может быть это наиболее трудная задача. Судя по смежным отраслям, например, по живописи, я это отлично знаю. Там влияния буржуазных теорий страшно сильны и всякий акцент с нашей стороны, чтобы мы заинтересовали этих людей — должен быть применен. Так что я считаю, что излишняя придирчивость здесь была бы неполезна для нас[1225].
Об «экспортном» потенциале «Жизни в цитадели» несколько позже скажет Тихонов: «По идеям, которые заложены в этой вещи, она может итти дальше на Запад; там она поднимет новые вопросы в странах, которые и этого (усиления просоветских настроений в обществе. — Д. Ц.) не пережили»[1226].
Именно с 1947 года советская пропаганда начинает усиленно работать над производством антизападных спекулятивных смыслов, наполняя публичную информационную сферу всевозможными фальсификатами[1227]. 31 мая опытный пропагандист Д. Заславский, в сентябре 1945 года удостоившийся ордена Отечественной войны первой степени по случаю выхода 10-тысячного номера «Правды», будет писать в статье «Русское искусство в мировой культуре»:
Советская литература и советское искусство вносят в мировую культуру плодотворные начала социалистического реализма — ту правду художественного претворения действительности, которая связана с активной борьбой трудящихся за новое, социалистическое общество. Социалистический реализм советского искусства становится могущественной силой развития мировой культуры.
Речь идет уж не об отдельных, хотя бы и многочисленных произведениях русской, советской литературы и искусства. Вся многонациональная советская литература, все советское искусство стали предметом изучения во всех странах мира. У нас учатся, нам подражают. На всех книжных рынках мира наша книга наиболее популярна. Пьесы русских и других советских драматургов обходят сцены мира. Во время войны на всех языках земного шара звучали стихи Симонова, гневные памфлеты Алексея Толстого, Эренбурга, Леонова, Симфонии Шостаковича исполнялись за океаном тогда же, когда и в Москве. Образ Зои [Космодемьянской] стал родным для передовой молодежи всех стран, в особенности тех, которые испытали на себе гнет германского фашизма[1228].
И далее:
Удушливыми газами, гнилостным разложением буржуазия отравляет общественную атмосферу, чтобы парализовать распространение советской идейности. Вот почему нетерпимо, когда у нас отдельные писатели и художники, не вытравившие в своей душе пережитки капиталистического прошлого, начинают раболепно преклоняться перед буржуазными «новинками» такого рода. Партия большевиков и народ строго осудили это низкопоклонство перед иностранной буржуазией. Может ли подлинный советский деятель искусства, поставленный своим народом на первое место в мировой культуре, бежать петушком за отребьем идеологической реакции.
Только советское искусство и искусство стран новой демократии неиссякаемой силой своего оптимизма, своей идейностью, ясностью, возвышенностью, благородством своих задач и совершенством своей художественной формы может бить наотмашь упадочное искусство реакции[1229].
С этого момента власть начнет формировать образ «внешнего врага», который с каждым годом будет приобретать все более отчетливые очертания. Именно с этим процессом связано и обострение кризиса советской идентичности, для определения собственных границ постоянно требующей поиска Другого. Сталинская «мобилизованная» нация и ее декомпозированная ментальность существовали как целое только в ситуации конфликта, требовавшей вечной собранности, готовности к решительному и даже превентивному удару.
В оценке книги Полевого еще одна важнейшая тенденция сталинской послевоенной культуры — стремление к «текстоцентризму» — проявилась особенно сильно. Михоэлс говорил:
…я не знаю, останется ли Б. Полевой, как художник, но Мере[с]ьев, как образ, останется и безусловно войдет в наш культурный инвентарь представления о героях: интереснейший образ, интереснейший внутренний мир, раскрытый достаточно интересно, пусть документально, но очень интересно[1230].
Против выдвижения «Повести о настоящем человеке» выступал Твардовский, который усматривал в ней склонность к «лакировке» действительности, к замалчиванию ее отрицательных сторон и, как следствие, к попранию принципа «большевистской самокритики»:
Несмотря на видимость актуальной темы, большое количество инвалидов войны, болезненность этой стороны нашей действительности, мне кажется, что это произведение стоит вне ряда художественной литературы. Ведь грубо говоря, речь идет о том, что в условиях советской власти без ног еще лучше, чем с ногами, и это упорно доказывается на протяжении множества страниц этой повести. Это похоже на то, как если бы показали человека, у которого вырезан желудок, а он жизнерадостен, ходит в концерты и [т.] д. Я не говорю о собственно литературной стороне, которые очень уязвима: об этих стервятниках, которые трусливо удаляются, как только появляются наши славные соколы и т. д.[1231]
Уже тогда стало ясно, что взгляды отдельных комитетчиков идут вразрез с политической повесткой. В будущем эти разногласия только усугубятся, что приведет к кризису в работе институции, а затем и к ее самоликвидации.
Однако было у Комитета и другое направление работы, связанное с легитимацией нарождавшихся в публичной сфере политико-идеологических противоречий, которые приводили к масштабным кампаниям. Именно этим обстоятельством, как представляется, вызвана поддержка Храпченко пьесы Симонова «Русский вопрос», которая изначально выдвигалась литературной секцией лишь на вторую премию. Председатель Комитета по делам искусств, изо всех сил пытавшийся сохранить репутацию преданного партийца, прямо связал поэтику пьесы со ждановскими тезисами, тем самым низведя текст до уровня схематической иллюстрации пропагандистских догматов:
Мне кажется, — отмечал Храпченко, — что это одно из первых художественных произведений, в котором в очень яркой форме выдвигается и пропагандистская идея, хотя и на иностранном материале, но советского патриотизма, идея развенчивания преклонение перед иностранным, — то, что говорил т. Жданов. Эта книга полна наступательного духа и это воспитывает сознание нашего национального достоинства, презрение преклонения перед иностранщиной и недооценивать этого воспитательного значения пьесы нельзя[1232].
Очевидно, что в этой оценке Храпченко следовал за приложенным в статье Ермилова[1233] взглядом на «Русский вопрос» как на «свидетельство большого идейно-художественного роста» писателя.
Вопрос о кандидатах по разделу поэзии решался на заседании, которое состоялось 31 марта 1947 года[1234]. Открылся пленум чтением стихотворений П. Бровки, А. Малышко, С. Нерис, А. Токомбаева, А. Твардовского и С. Чиковани[1235], после чего Тихонов кратко охарактеризовал каждую кандидатуру, отчасти повторив сказанное на предшествовавших пленумах. В характеристике белорусского поэта Коласа и «третьего поэта Украины» (по словам А. Е. Корнейчука) Малышко акцент был сделан на «народность» их творчества, которое вместе с тем выгодно сосредоточено на советской «социалистической действительности». В том же ключе Тихонов толковал и поэзию Нерис, лирический талант
