— Ну, Штаубе, это только первый свидетель. Может, вы сами расскажете о своей разносторонней деятельности, и о том, куда пропала Клара?
— Сначала уберите этого подонка, — прохрипел Штаубе.
…Жена Нунке, Берта, закрывает крышку большого чемодана и, обессилев, садится на стул, гонимая страхом, горем, ощущением собственной никчемности, обидой на мужа. Вот и все! Через час уходит поезд, она уезжает с детьми в Гамбург к своим родителям. Ей кажется, что в кофрах и чемоданах спрятано все ее прошлое, а не те необходимые вещи, которые она решила взять с собой. Ведь она сюда не вернется. Слишком уж много душевных сил стоила ей их семейная жизнь; вопреки здравому смыслу, она лепила ее из обломков своих же разбитых надежд. Иозеф не стал ей другом, не смог стать и настоящим отцом своим детям. Он даже не приехал на похороны старшенькой, Лиз. А потом вернулся домой как властелин, которому все должны подчиняться. Вся ее молодость ушла на вечное ожидание коротких встреч, написанных на скорую руку писем. И только встретившись с Карлом, она поняла, что отношения между женщиной и мужчиной могут быть иными. Единственный в ее жизни и кратковременный роман. Но он перечеркнул все, чем она жила прежде. Обнажил всю фальшь ее положения вечной соломенной вдовы, убожество того мира, в котором она пребывала. В глубине души Иозеф, может быть, и догадывался об отношениях между женой и воспитателем сына, но вида не подавал, не позволял себе углубляться в это. Еще бы! Наследник древнего прусского рода фон Кронне, и вдруг рядом — какой-то жалкий преподаватель истории. Нонсенс! В семье Кронне такого и быть не может! Перед глазами Берты возникает лицо мужа: самоуверенное, вылощенное, с холодно поблескивающими глазами. Какой же он противный, боже, какой омерзительный! Если сравнить с Карлом…
Из столовой доносится звон, капризный голос Труди, насмешливый хохот Ганса. Поплотнее запахнув халат, Берта выбегает в столовую. На полу лежат черепки разбитой чашки, весь перед платьица Труди залит молоком.
— Простите, фрау, — оправдывается горничная, — девочка так оттолкнула чашку…
— Я не хочу молоко, я хочу кофе, как у Ганса, — всхлипывает Труди.
— Я мужчина, а ты — девчонка, — с гордостью бросает Ганс.
Дети готовы сцепиться, но Берта решительно выпроваживает Труди из-за стола и приказывает горничной переодеть девочку.
— А ты допивай свой кофе, сейчас придет отец. Не хватает еще, чтобы вы поссорились в последний день, — упрекает Берта сына и, как бы невзначай, берет лежащую рядом с прибором Нунке свежую газету.
Можно присесть тут же в столовой и просмотреть ее, но муж вот-вот подойдет, а Берте не хочется, чтобы он застал ее за таким занятием. Она быстро идет в ванную, открывает кран и присаживается на край ванны. Сильная струя воды заглушает шелест газетных полос. Берта листает газеты одну за другой, мельком проглядывая помещенный в них материал, хотя точно знает — то, что она ищет, скорее всего напечатано на последней полосе. Вот и она. Информация об убийстве какой-то Клары Нейман. Сама информация маленькая, но комментарии к ней и фотоснимки занимают почти всю страницу. Берта лишь скользнула взглядом по этому материалу. Ее совсем не интересует очередная сенсация, у нее нет времени скорбеть над судьбой девушки. Глаза Берты уже видят другое. Текст под рубрикой «Из зала суда» набран нонпарелью и непривычно краток: куцый отчет о процессе группы, подделывавшей чеки… несколько сообщений о разборе последующих дел… повторный вызов ответчика Пауля Зигеля по иску Гейнца Зигеля. Рубрика полицейской хроники еще более лаконична: потерян портфель с деловыми бумагами — тому, кто найдет, будет выдано денежное вознаграждение… приметы лиц, разыскиваемых полицией… Слава богу — все, больше ничего нет. Снова ничего! Ни единого слова о таинственном убийстве в лесу возле Карова.
Берта с облегчением вздыхает, хочет подняться и вдруг чувствует, будто ее обдали кипятком. Так пламенеет ее кожа — от стыда. Подставив руку под струю воды, она проводит мокрой ладонью по лбу, потом по лицу. «Я, как Пилат, хочу умыть руки, а ведь Карл погиб из-за меня! Не приди я в тот вечер, он остался бы дома, и убийцы не встретили бы его». Эти слова все время звучат у нее в ушах, иногда, оставшись одна, она шепчет их вслух. Так ей легче. О, если б можно было прокричать их на весь мир, о, если б она решилась дать показания! Рассказать о пивном баре, о человеке, который подошел к их столику, о незнакомце, который вышел раньше, чем они, и копошился возле длинной черной машины, о шофере такси… тогда, быть может, нашли бы тех, кто убил Карла. Но она боится, дрожит при мысли, что ее станут допрашивать, заставят выступить публично, что имя ее появится в прессе. Никогда, никогда она не решится на это, хотя сердце ее разрывается от тоски по Карлу и стыд жжет ее, словно огонь.
Припав головой к раковине, Берта плачет. За спиной у нее журчит вода, заглушая стук в дверь.
— Берта, поторопись! Мы можем опоздать, — громко зовет Нунке.
— Сейчас. Прикажи подавать на стол.
Прежде, чем войти в столовую, Берта умывается, пудрит лицо, но Нунке сразу замечает, что глаза у жены заплаканы. Это тешит его самолюбие.
— Ну-ну, хватит, — снисходительно говорит он. — Не навсегда же мы расстаемся.
— Конечно, — холодно бросает Берта и быстро садится, чтобы избежать традиционного прикосновения его губ к своему лбу.
— Ты сердишься, что я вас отправляю? Но ведь я прежде всего забочусь о тебе, о твоем покое. Еще неизвестно, как обернутся дела. Может случиться…
— Оставим эту тему! Я наперед знаю, что ты скажешь, и во всем согласна с тобой… Да, я поступила опрометчиво, но нельзя же напоминать об этом вечно. — В голосе Берты звучит беспредельная усталость, и Нунке удерживается от язвительной реплики, готовой сорваться с языка.
— Мы оба стали чересчур раздражительны, и поэтому несправедливы друг к другу, — примирительно замечает он. — Кратковременная разлука пойдет на пользу даже с этой точки зрения. Издали лучше оценивать не только свои ошибки, а и поступки другого. Я думаю…
Появление горничной, которая приносит на подносе завтрак, прерывает этот нестерпимый для Берты разговор. Продолжать его или начать заново у Иозефа просто не будет времени. А как хочется ему то ли оправдаться, то ли утвердить бесспорность своего авторитета! Скорей, последнее. Унизительное чувство полной зависимости от воли мужа с новой силой охватывает Берту. Через пятнадцать минут они должны ехать на вокзал. Эти четверть часа еще могут круто изменить ее жизнь. Ей только надо твердо заявить о своем желании остаться, чтобы выполнить свой долг перед Лютцем.
— Иозеф! — Берта вскакивает. — Я хотела… Я должна… — она останавливается, подбирая слова, чтобы не задеть его самолюбие.
Нунке трактует ее нерешительность по-своему:
— Ну, Берта, девочка, не надо! Поверь, я тоже буду скучать. И в самое ближайшее время приеду к вам, обязательно приеду… — он обнимает жену, шепчет ей на ухо те интимные, ласковые слова, которые когда-то вознаграждали ее за долгие месяцы одиночества, за бессонные ночи и пустые дни, когда она слонялась по комнатам, не зная, куда себя деть.
— Пора одевать детей, — Берта высвобождается из объятий мужа и, вздохнув, быстро идет к двери. Пора собираться в дорогу.
Четырехугольник окна, налитый густой синью, постепенно светлеет. Григорий нарочно не опустил штору, чтобы не проспать. Вот уже две недели, как бы поздно он ни лег, ему приходится вставать раньше обычного, потому что генерал приходит в кафе ровно в девять.
Григорий сам еще не уверен, выйдет ли что-либо из его задумки. Воронов, вынужденный вести трезвую жизнь, стал раздражителен, мрачен и совсем не болтлив, как прежде. Его доброжелательное отношение к Фреду Шульцу тоже как будто улетучилось. Григорий не торопил события. Встретив старика в кафе, он сделал вид, что очень спешит, быстро позавтракал и, направляясь к выходу, остановился возле его столика — сказать, как его радует их случайная встреча и огорчает то, что они так и не поговорили по душам.
— Вот и сбылась моя мечта — я дома. Но, представьте себе, чувствую себя чужеземцем. Слишком уж бесцеремонно ведут себя американцы. Все время кажется, что в каждом из них сидит маленький Думбрайт, так осточертевший нам в школе под Фигерасом. К счастью, моя деятельность вне сферы влияния нашего бывшего босса.
— Вы так думаете? — хмыкнул генерал. — Они дорвались до своего куска пирога и сожрут его без остатка, не побрезгуют и такой начинкой, как мы с вами. А впрочем, какое это имеет значение? Так уж устроен мир: одни пожирают других, пока их самих не сожрет еще кто-нибудь, — генерал, нахмурившись, замолчал и стал брезгливо ковырять вилкой в тарелке.
В последующие дни Григорий приходил в кафе то раньше девяти, то значительно позже, но всегда так, чтобы успеть перекинуться с генералом несколькими словами, и постепенно сердце старого нелюдима оттаивало. Он теперь сам искал общества Шульца, потому что тот не выпендривался перед старым человеком, как другие, а умел внимательно выслушать его и, со своей стороны, меткой остротой добавить перцу к саркастическим тирадам старика. Последние дни старый зубр царской разведки Воронов и молодой немец Фред Шульц завтракали за одним столом.
