Он на миг замолк. Издатель вещал о весьма оптимистических перспективах книги в Германии. Я принялся за лососину.
— Но ведь это было бы несправедливо по отношению к Каро, разве нет?
— Я не хочу, чтобы ей причинили боль, только и всего. Она ведь гораздо наивнее и неопытнее, чем порой старается показать.
— Я не любил бы её так, если бы не видел этого.
— Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Я говорил ей. Как только она захочет забыть и наплевать, пусть только скажет. Она же понимает, какой я на самом деле, Дэн.
Меня раздражал этот постоянный и вкрадчивый, словно плеск волны о скалу, повтор моего, ко мне же обращённого, имени, и Барни, должно быть, почувствовал это.
— Может, даже лучше, чем ты, — сказал он. — Под всем этим дерьмом.
— Да милый ты мой, меня вовсе не тревожит, какой ты на самом деле. Меня тревожит, что будет с ней.
— Ты вроде бы не сомневаешься, что от меня ей только вред.
Принесли вино. Он нетерпеливо попробовал его и одобрил.
Вино разлили по бокалам, бутылку опустили в ведёрко со льдом. Я решил двинуть в ход слона:
— Тебе, разумеется, известно, что я недавно завёл себе подружку чуть старше Каро. Так что, Барни, у меня и самого рыльце в пушку. Только тебе меня на этом не подловить. Я чётко знаю, что нас-то с тобой эти девчонки любят вовсе не за молодость и не за голубые глаза. В этих отношениях есть что-то нездоровое. Во всяком случае, с их стороны.
— Вряд ли у них не было выбора, а?
— Да не в этом дело.
Обоим не хотелось быть услышанными за соседними столиками, так что эта часть беседы велась словно бы двумя заговорщиками.
— Ты забываешь, что у меня большой опыт по части нездоровых отношений: всю чёртову жизнь только этим и занимаюсь.
— Семейную жизнь?
Барни глубоко вздохнул:
— Некоторые так это и называют.
Я расправлялся с лососиной.
— Но ведь что-то помогало эту семью сохранить?
— Банальная смесь садизма и мазохизма. В удачных пропорциях.
— Да брось ты.
Он помолчал.
— Тебе крупно повезло, Дэн. Ты сумел всего этого избежать.
— Чего «этого»?
— Когда устаёшь ненавидеть, живёшь по инерции. Когда оба так часто, образно говоря, трахали друг друга в зад, что это стало привычным образом жизни. — Я ничего не ответил, и он сделал ещё одну попытку объяснить — чуть более честно: — Из-за детей. Ты же понимаешь. Она хотя бы никогда не пыталась на них отыграться. Мы с ней вроде сделку заключили. Плата за позволение идти своим собственным греховным путём. Да я, в общем, не жалуюсь.
— Я забыл, сколько твоему младшему?
— Двенадцать. Так что я пока не вполне свободен, если ты это имеешь в виду. — Он бросил на меня взгляд исподтишка. — Я всё это объяснил Каро. Может, это и смешно, но раз Маргарет требует неукоснительного выполнения сделки, я не думаю, что смог бы натянуть ей нос.
Абсурд какой-то: теперь он пытался отстоять свою честь — честь подонка!
— Я не испытываю ни малейшего желания, чтобы в отношении Каро ты вдруг поступил «как честный человек».
— Ни минуты в этом не сомневался, мой милый. Просто пытался обрисовать ситуацию.
— Жена твоя в курсе?
— Эта сторона моей жизни — моё личное дело. Один из пунктов договора. — Он оглядел зал и откинулся на спинку дивана: решил пожертвовать ещё несколько фигур. — В Оксфорде интеллектуальные бабы мне просто в печёнки въелись. А тебе я завидовал. Всей твоей компании. Так никогда и не смог с вами компанию водить. С Маргарет связался вроде как бы из чувства протеста. Булю бы и вправду поверил, что с умными — скука смертная. А на самом-то деле мне их вот как не хватало. Отец-то мой был железнодорожник, не знаю, ты помнишь или нет.
— Смутно.
На самом деле я это помнил. Барни довольно некстати упомянул об этом в одном из виденных мною телеинтервью.
— Вся эта методистская галиматья. Отпечаток накладывает на всю твою жизнь. Миф о миленькой маленькой женщине. — Он тихонько фыркнул. — Только я не усвоил оборотной стороны притчи: мужчина тоже должен быть таким же миленьким и маленьким.
Я доел лососину и тоже откинулся на спинку дивана. Как и он, принялся рассматривать переполненный зал.
— Вряд ли Каро привлекла тебя своим интеллектом.
— Интеллектуалок у меня с тех пор было предостаточно. Сплошные извилины, серое вещество. — Он помолчал. — Не хочу, чтобы это прозвучало обидно, но, Боже ты мой, как все мы вечно ноем, вечно недовольны своими детьми. А Каро вовсе не дурочка. Ну хорошо, ты разочарован, что она не могла бы вытянуть университет. Но у неё же просто дар Божий — как она в людях разбирается. Кто чего стоит — сразу вычислит. Без калькулятора.
— Рад слышать.
Радости в моём голосе не было, и он опять помолчал.
— Не знаю, она тебе говорила или нет, только поначалу она совсем растерялась тут, в конторе. Мне хотелось помочь ей разобраться, почву под ногами обрести. — Я молча ждал. — Знаешь, я никогда не любил играть в эти редакционные игры а la Флит-стрит: droit-du-seigneur210 и всякое такое. Всё получилось совершенно иначе. Хочу, чтобы ты поверил. Я… я тоже был захвачен врасплох. Прекрасно понимаю, как всё это выглядит… на первый взгляд. — Он искоса посмотрел на меня, пытаясь понять, какой сейчас у меня взгляд. — Прекрасно понимаю, что тебе всё это нужно как дырка в голове. Но мои отношения с Каро… Она мне очень много даёт, Дэн. Надеюсь, что и мне, в свою очередь, удаётся кое-что дать ей. А я-то, между прочим, считал, что всё это давным-давно во мне умерло.
Ему опять пришлось прервать свою речь: подали заказанную нами дуврскую камбалу, разложили по тарелкам.
— Ну лишь бы ты не стремился распространить своё «право владения» на всю её оставшуюся жизнь.
— Ты ведь сам сказал — мы с тобой вроде бы в одной лодке. Попробуй хотя бы поверить, что я пусть и в меньшей степени, но способен испытывать те же чувства, что и ты. — В голосе его зазвучали более резкие ноты.
— Ладно, Барни.
— Да дело даже не в этом. Только бы до тебя дошло, что я считаю — она потрясающая девочка, она дала мне такое счастье! Меньше всего я хотел бы причинить ей боль. Пойми ты: я не приставал к ней. Это произошло неожиданно, как гром с ясного неба. Это — обоюдное.
Против собственной воли я почувствовал: то, что он пытается сказать, — правда, хотя бы в том, что касается неожиданности происшедшего. Возможно, в глубине его существа, под маской закалённого циника, всегда крылась какая-то аномалия, нечто атавистическое… Я понимал, что прочность его брака, должно быть, объясняется чем-то более глубоким, чем «сделка» и «договор», как бы пренебрежительно он ни говорил об этом. И здесь между нами тоже можно было провести параллель: он вырос в религиозной методистской семье, я — в англиканской. Мы оба восстали против нашего воспитания, оба хранили в глубине души неизбывное чувство вины, от которого не могли избавить ни доводы логики, ни здравый смысл; теперь я испытывал неловкость, словно оказался в одной камере — и по обвинению в одном и том же преступлении — с человеком, который во всех других отношениях для меня совершенно неприемлем. Я взялся за нож и вилку.
— Может, на этом и покончим?
— А что, Каро предложила какой-то другой выход?
— Нет. — Я принялся расчленять камбалу.
— Спасибо, что согласился прийти. Представляю, как тебе этого не хотелось.
— Противно выступать в роли викторианского папаши. В нашей с тобой ситуации это абсурдно вдвойне.
— А всё милые Эвмениды211 отечественного производства.
— Что ж, можно и так сказать.
Он всё курил, потягивал из бокала вино, равнодушно ковырял вилкой еду в своей тарелке, но пристально следил, как опустошается моя.
— Она просто в ужасе, что заставляет тебя страдать, ты это знаешь?
— Ничего, выдержу, лишь бы ей было хорошо. Иначе к этому относиться я просто права не имею. Пытался ей это объяснить.
Тут я почувствовал, что он хотел бы продолжить разговор, а тогда пришлось бы говорить о том, как Каро относится к Нэлл, ко мне самому… Возможно, он догадался, что я этого не допущу.
— Ну, как камбала?
— Замечательно вкусно.
— Они тут стараются. О многих других местах этого сегодня не скажешь.
Он взялся за еду, и мы принялись обсуждать американские рестораны, оставив Каро за скобками: матч должным образом свёлся к ничьей. Я был подавлен, втайне сердит на самого себя — не смог как следует обозлиться, слишком твёрдо держался решения не дать ему возможности атаковать, обсуждать мои отцовские качества. Кроме того, я вдруг увидел себя на месте отца Дженни: Дженни была поздним и самым младшим ребёнком в семье; обоим её родителям — отец работал врачом в Чешире — было теперь за шестьдесят. Правда, мы с ней никогда на эту тему всерьёз не говорили. Родители знали о наших отношениях; Дженни уверяла, что они достаточно широко мыслят, хотят, чтобы она сама строила свою жизнь…
Кто-то задержался у нашего столика, направляясь к выходу из зала: ещё одно лицо с телеэкрана, хотя хозяин этого лица был более известен как фельетонист. Утром я как раз прочёл одно из его творений, полное сарказма; язвительность была его фирменным знаком, но и причиной провала. Слишком долго и слишком часто он разыгрывал клоунаду, чтобы теперь его saeva indignatio212 можно было принимать всерьёз. Я был ему представлен, последовал небольшой обмен колкостями между ним и Барни — иным, гораздо более реальным Барни-профессионалом: всегда настороже, всегда в боевой форме, с опущенным забралом. Было ясно, что он собирается интервьюировать фельетониста в одной из своих ближайших телепрограмм: фехтовали они в основном на эту тему. Когда тот ушёл, Барни спросил, что я о нём думаю. Я ответил, что вроде бы он уже израсходовал свой ресурс: потенциальный Юний,213 распродавший свой дар по мелочам.
