Если бы бабушка Марья не стала спускаться в опасную пещеру, Машу наверняка назвали бы Ириной, Светланой или Натальей: эти женские имена были в ту пору настоящим хитом сезона и занимали первые позиции в роддомовских чартах. А так – у родителей и выбора-то не было. Многочисленная родня в ультимативной форме потребовала окрестить малышку Марией, словно бы возможность и впредь регулярно употреблять имя покойницы в семейных беседах отчасти возмещала им недавнюю утрату. И только одна дальняя родственница, то ли крестная бабки теткиной невестки, то ли, напротив, свекровь кумы прадедушкиного пасынка, богомольная, суеверная сельская старушка, раз в несколько лет наезжающая к столичной родне с единственной целью навестить многочисленные фамильные надгробья, укоризненно поджимала бледно-голубые, словно бы инеем обметанные губы. Дескать, не дело это – живому дитю давать имя покойницы, которой еще сорок дней справить не успели. Ой не дело! Слишком рано о смерти начнет девчонка задумываться, и если в младенчестве сама не помрет, то потом других со свету сживать станет, – предупреждала молодых родителей раскрасневшаяся от переживаний старушка. Да кто ж ее, полоумную, слушал…
Мама, правда, потом не раз с содроганием вспоминала чудаковатую пророчицу, но стеснялась признаться близким, что почти уверовала в справедливость суеверного ее бормотания. В течение первых пяти лет своей жизни Маша умудрилась не только переболеть всеми обычными ребячьими хворями и в придачу подцепить несколько редких эксклюзивных болячек, но и пережить немало других потрясений. В годовалом возрасте она вывалилась из окна третьего этажа (обошлось без трагических последствий, поскольку маленькая летунья угодила в сугроб). Тремя годами позже, во время летнего отдыха на море, она поскользнулась на мокрых камнях и, на глазах у потрясенных родителей, шлепнулась в воду с пирса. По счастью, рядом было немало хороших пловцов, способных быстро выудить из пучины захлебывающегося детеныша.
А за неделю до своего пятого дня рождения Маша, можно сказать, пошла ва-банк. Ей удалось удрать от заболтавшейся с соседками бабушки, осуществить всеобщую детскую мечту о самостоятельном визите в соседний двор и, почти сразу же, провалиться в отверстие канализационного люка, крышка которого не то чтобы вовсе отсутствовала, но была сдвинута в сторону неизвестным доброжелателем. В некотором смысле Маше повезло: колодец, в который она угодила, оказался бездействующим. Там было темно, страшно и скверно пахло, но этим его недостатки практически исчерпывались. Падая, она разбила локти, коленки и подбородок, вывихнула плечо и преждевременно рассталась с половиной молочных зубов, но зато не захлебнулась в фекальном болоте, не ударилась нежным черепом о железную трубу, не угодила в крысиное гнездо. Даже сознание не потеряла, а сразу же принялась звать на помощь. Она орала так громко, что у самой уши заложило, а голос был безнадежно сорван (школьная учительница пения потом надивиться не могла на малышку с абсолютным слухом и хриплым, как у спивающегося шансонье, голоском). Маша не зря старалась: помощь пришла не сразу, но довольно быстро. Она смутно помнила, что была абсолютно спокойна, когда мужчина в военной форме взял ее на руки и поднял наверх, высоко-высоко, туда, откуда навстречу ей тянулись другие сильные руки и струились солнечные лучи, столь яркие, что теплые ладони спасателя казались полупрозрачными и словно бы сияли изнутри нежным персиково-розовым светом.
С тех пор все переменилось, будто краткосрочный визит под землю снял проклятие, обещанное суеверной старушкой. Маша больше не влипала в опасные для жизни истории. Даже хворать перестала, раз и навсегда, о чем горько сожалела в те пасмурные ноябрьские дни, когда чуть ли не все ее друзья лежали под теплыми одеялами с безобидным диагнозом «ОРЗ», а она шлепала по лужам в направлении школы, где свирепствовал толстый крикучий завуч, самолично досматривающий учениц на предмет наличия сережек в ушах и колечек на пальцах; первым уроком значилось черчение, вторым – математика, а третьим – химия, и все это вместе совершенно не подходило для достойного начала хорошего дня…
Впрочем, Машиной жизнерадостности хватило бы на дюжину толстых завучей и несколько сот уроков черчения кряду. Ничто не могло испортить ей настроение дольше чем на восемь секунд – ровно столько времени требовалось опустившимся вниз уголкам ее губ, чтобы снова сложиться в улыбку. Она легко мирилась с несовершенством мира, да и собственные несовершенства ее не печалили. Даже в подростковом возрасте, когда всякий прыщик на подбородке причиняет немыслимые душевные страдания, Маша с хладнокровным любопытством заглядывала в зеркало и уже через несколько секунд забывала открывшееся ее взору зрелище: к внешности своей она была доброжелательно равнодушна, хоть и росла гадким утенком. В мире, как ей казалось, было множество куда более интересных вещей, чем разрез собственных глаз, форма носа, очертания губ и прическа. В пятнадцать лет она была дурнушкой, в восемнадцать вдруг стала изумительной красавицей; к двадцати двум годам почему-то снова потускнела, а после двадцати пяти сделалась, по единодушному мнению окружающих, «женщиной с необычным лицом». «С необычным» – что ж, этот статус устраивал ее более прочих. Если уж тебя зовут «Мариванна» (к этому моменту тайная война с именем была в самом разгаре), следует опасаться заурядной внешности, заурядной судьбы, заурядных суждений и прочих заурядностей.
Надо отдать Маше должное: она неплохо поработала в этом направлении. Сразу после школы уехала из Москвы и, к изумлению родителей, заранее подготовивших для нее не один, а несколько тайных входов в столичные вузы, на выбор, поступила в Львовский университет, где на протяжении трех лет изучала польский, украинский и сербский языки, а потом вдруг вернулась в Москву, на сей раз изумив уже преподавателей, возлагавших на нее большие надежды. Пробездельничав дома почти целый год, она снова сбежала, на сей раз в Таллин, оттуда переехала в маленький закарпатский городок Ужгород; почти год прожила в Ялте; в начале перестройки училась на кооперативных курсах дизайна в Риге; наконец снова вернулась в Москву и стала работать в туристическом бюро, возила группы в Польшу и Югославию, благо бесценные гуманитарные знания, полученные в Львовском университете, все еще оставались при ней. Потом путешествия ей наскучили, и Маша стала зарабатывать книжными переводами. Она была проворна и не тщеславна, поэтому денег хватало не только на жизнь, но и на аренду малогабаритной квартиры неподалеку от ВДНХ, с видом на раскорячившихся пролетарских монстров, порожденных пылким воображением скульптора Мухиной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
