Это обескуражило Биноя. Он пока что не чувствовал ни малейшего желания обращаться с просьбой о приеме его в Общество официальным путем, тем более что именно из «Брахмо Самаджа» и пошла сплетня о нем и Лолите. Как он напишет такое прошение? В каких выражениях? Как будет смотреть в глаза людям, после того как оно будет напечатано в брахмаистских газетах? Его письмо прочтет Гора, прочтет Анондомойи. К письму не будет дано никаких объяснений, и читатели-индуисты узнают только, что Биной вдруг ни с того ни с сего загорелся желанием вступить в «Брахмо Самадж». А ведь это далеко еще не все! И если газета умолчит об остальном, то Биной пропадет со стыда!
Видя, что Биной молчит, Бародашундори испугалась.
— Ах, я и забыла, он ведь не знает никого, кроме нас, в «Брахмо Самадже», — сказала она. — Но ничего, мы сами все устроим. Я сию же минуту пошлю за Пану-бабу. Времени терять нельзя. Ведь воскресенье уже на носу!
Только она кончила говорить, как мимо комнаты, по дороге наверх, прошел Шудхир, и Бародашундори крикнула ему:
— Шудхир, в воскресенье Биной вступает в наш «Самадж»!
Шудхир чрезвычайно обрадовался. Биной ему всегда очень нравился, и мысль видеть его в «Брахмо Самадже» была ему очень приятна. Ему казалось нелепым, что человек, умеющий так великолепно писать по-английски, такой умный и хорошо образованный, не вступает в «Брахмо Самадж». Теперь, когда подтвердилось его убеждение, что человек, подобный Биною, не может найти счастье помимо «Брахмо Самаджа», сердце Шудхира наполнилось гордостью.
— Но удастся ли все подготовить к воскресенью? — сказал он. — Ведь многих не успеют оповестить.
Дело в том, что Шудхиру хотелось, чтобы о вступлении Биноя знали все и вся и восприняли бы это как поучительный пример.
— Нет, нет, — воскликнула Бародашундори, — к воскресенью можно прекрасно управиться. Сбегай, Шудхир, за Пану-бабу.
Несчастный, на чьем примере восторженный Шудхир собирался доказывать всем неодолимую силу идей «Брахмо Самаджа», чувствовал себя очень плохо. То, что на словах представлялось чем-то не столь существенным, на деле поставило его в крайне неловкое положение.
Как только собрались посылать за Пану-бабу, Биной поднялся, чтобы уйти, но Бародашундори, не хотевшая выпустить жертву из рук, стала удерживать его, убеждая, что Пану-бабу не заставит себя долго ждать.
— Нет, извините меня, не сегодня, — сказал Биной виновато.
«Только бы вздохнуть, только бы вырваться отсюда и обдумать все толком», — думал он.
Когда он встал, чтобы уходить, поднялся и Пореш-бабу и, положив руку на плечо Биною, сказал:
— Не делай ничего впопыхах, Биной. Успокойся и подумай хорошенько, прежде чем окончательно решаться на этот шаг. Ведь он изменит всю твою жизнь, не делай его, не разобравшись как следует в своих мыслях.
На что окончательно выведенная мужем из терпения Бародашундори возразила:
— Люди, которые берутся за что-нибудь, заранее не подумав, которые сидят сложа руки, пока не попадут сами и других не втянут в хорошенькую переделку, обычно, увидев, что деваться некуда, говорят: «Сядьте да подумайте!» Ты можешь тут сидеть и думать, сколько твоей душе угодно, а до нас тебе и дела нет, хоть умри!
Шудхир вышел из дому вместе с Биноем. Его распирало от нетерпенья, как лакомку, которому хочется отведать изысканных блюд, не дожидаясь пира. Ему хотелось тотчас же отвести Биноя к своим друзьям, сообщить им благую весть и тут же предаться ликованию, но неумеренный восторг Шудхира повергал Биноя все в большее уныние. Когда Шудхир предложил ему немедленно пойти к Пану-бабу, Биной, оставив его слова без внимания, вырвал руку и пошел прочь.
Пройдя несколько шагов, он встретил Обинаша, который вместе с несколькими приятелями несся куда-то как угорелый. Однако, увидев Биноя, все они остановились.
— Вот и Биной-бабу, как нельзя кстати, — воскликнул Обинаш. — Пошли с нами, Биной-бабу.
— Куда? — спросил Биной.
— Да в сад в Кашипуре, конечно, — ответил Обинаш. — Чтобы подготовить все к церемонии покаяния для Гоурмохона-бабу.
— Нет, — отказался Биной, — у меня сейчас нет времени.
— То есть как это? — воскликнул Обинаш. — Вы понимаете ли, какое это будет важное событие? Гоурмохон-бабу не стал бы заниматься пустяками. Пришло время индуистам показать свою силу! О покаянии Гоурмохона-бабу заговорит весь народ! Мы пригласим известных пандитов и именитых брахманов со всей страны, так что событие это отразится буквально на всей индуистской общине. Люди увидят, что мы еще живы, они поймут, что истинный индуизм и не думает умирать!
Кое-как избавившись от Обинаша, Биной пошел своей дорогой.
Глава пятьдесят шестая
Когда в ответ на приглашение Бародашундори явился Харан-бабу и узнал, в чем дело, он принял глубокомысленный вид и некоторое время важно хранил молчание.
— Я полагаю, что этот вопрос мы должны будем обсудить вместе с Лолитой, — сказал он наконец.
Как только пришла Лолита, Харан-бабу с подчеркнутой торжественностью сказал:
— Лолита, в твоей жизни наступил очень ответственный момент. С одной стороны — твоя религия, с другой — твое чувство. Тебе нужно сделать выбор между ними.
Он остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова на Лолиту, уверенный, что пред лицом столь пламенного благочестия, блистательный пример которого являл собой он сам, должны трепетать малодушные и пасовать лицемерные, — «Брахмо Самадж» имел все основания гордиться Хараном-бабу.
Но Лолита продолжала молчать, и он заговорил снова:
— Ты, без сомнения, уже слышала, что Биной-бабу, видя положение, в каком ты очутилась, или по какой-то другой причине, выразил согласие вступить в нашу общину.
Это было новостью для Лолиты, но она никак не реагировала на его слова и продолжала сидеть неподвижно, словно каменное изваяние; только глаза ее заблестели.
— Пореш-бабу, конечно, очень обрадован такой любезностью со стороны Биноя, — продолжал Харан-бабу, — но только ты одна можешь решить, действительно ли нам следует радоваться этому. Вот почему я обращаюсь к тебе с просьбой от лица «Брахмо Самаджа»: забудь на время о своем безрассудном увлечении, обрати все свои мысли к богу и, заглянув в свое сердце, спроси его — есть ли истинная причина радоваться этому событию?
Так как Лолита продолжала молчать, Харан-бабу, уверенный в том, что слова его производят на нее громадное впечатление, и воодушевляясь все больше и больше, продолжал.
— Вступление в число членов «Самаджа»! — воскликнул он, — Нужно ли говорить, какое огромное значение для человека имеет этот священный обряд! И вдруг этот обряд будет осквернен! Ради чьего-то счастья, удобства, любовного увлечения мы должны будем почтительно расступиться перед лицемерием, допустить, чтобы ложь проникла в «Брахмо Самадж»! Так скажи же мне, Лолита, неужели ты согласишься, чтобы этот прискорбнейший случай в истории «Брахмо Самаджа» был навеки связан с твоим именем?
Но Лолита и на это не ответила ни слова и лишь судорожно сжала ручки своего кресла.
— Я не раз наблюдал, как невероятно ослабляют волю человека его чувства и привязанности. Я знаю, что человеческие слабости следует прощать. Но посуди сама, можно ли простить хоть на миг слабость человека, которая является причиной гибели не только его самого, но и подрубает под самый корень опору жизни сотен других людей? Дал ли нам всевышний право прощать такие слабости?
— Нет, нет, Пану-бабу, — воскликнула Лолита, вскакивая с кресла. — Ради бога, не прощайте нас! Мы так привыкли к вашим нападкам, что самая мысль о том, что вы хотите простить нас, была бы для нас просто невыносимой! — И она выбежала из комнаты.
Слова Харана-бабу сильно встревожили Бародашундори, так как упустить Биноя она не хотела ни в коем случае, но все уговоры ни к чему не привели, и в конце концов она простилась с Хараном очень раздосадованная. Не сумев склонить на свою сторону ни Пореша, ни Харана, она оказалась в весьма затруднительном положении. Совершенно непостижимо, чтобы она, Барода, могла так ошибиться. Ее мнение о Харане-бабу претерпело очередное изменение.
Что же касается Биноя, то сначала, пока процедура вступления в число членов «Самаджа» рисовалась ему весьма смутно, он с большим воодушевлением говорил о своей решимости. Однако, узнав, что ему придется писать официальное заявление, которое будет обсуждать в числе других и Харан-бабу, он пришел в ужас — шум, поднятый вокруг этого, страшил его. Он не знал, куда ему пойти и с кем посоветоваться, так как не решался говорить об этом даже с Анондомойи. Бесцельно бродить по улицам ему совсем не хотелось, и в конце концов он отправился домой, поднялся в свою комнату и повалился на постель.
Наступили сумерки. Слуга принес лампу. Биной хотел было отослать его обратно, но в это время снизу донесся голос Шотиша, звавшего: «Биной-бабу, Биной-бабу!»
