Вот и сейчас он колебался потому что прекрасно знал – все свои приказы Манштейн верноподданнически передавал Гитлеру на утверждение. Наверняка и к этому приложил руку сам «"гений битвы пивными кружками"», как с горькими усмешками величали фюрера боевые офицеры, но только шёпотом и только тем кому они безоглядно доверяли. Глядя на нервничающего командира танкового полка генерал прекрасно понимал его сомнения. Он бы и сам с удовольствием отдал приказ на отход, мысли о котором у оберста были написаны на лице, так часто он оглядывался на запад. Но для оправдания им нужно предпринять хотя бы одну атаку.
Генерал посмотрел на часы и отдал приказ начинать. Тут же все командиры полков продублировали его приказ своим офицерам. Время сомнений закончилось. Приказ – есть приказ. У дисциплинированного немца не может возникнуть сомнения в необходимости его выполнять. Глядя на штабную суету Зейдлиц вдруг подумал, что в какой–то степени трибунал прав – сомнений в магической силе приказа быть не должно. Ему бы тоже не понравилось, если бы командиры батальонов и рот начали отменять его указания. Впрочем, если бы они сумели выполнить задачу по своему, он бы понял.
Открыли свой, жидкий по сравнению с русским, огонь батареи дивизии и приданного артиллерийского дивизиона, тронулись вперёд панцеры, заспешили вслед ним цепи пехоты. Время пошло.
Фельдфебель Шнитке осторожно отодвинул ветку орешника перекрывающую обзор. По дороге пылила очередная колонна русских. Более десятка грузовиков под прикрытием двух броневиков и одного лёгкого танка. Вздохнув он отпустил маскировку. Эти им не по зубам. Его группа безрезультатно торчала у этой дороги уже три часа, но осторожные русские не давали им ни одного шанса. Ни разу не показалась одиночная машина или мотоцикл, тем более не было ни одного пешего. Недопустимый для русских порядок объяснялся очень просто. После приказа из Лондона польские националисты начали войну против «"советов"». И русским поневоле пришлось ужесточить порядок движения по дорогам.
Фельдфебель не понимал поляков. Зачем было воевать с Рейхом, если всё равно оказались по одну сторону фронта. Что им мешало перейти на сторону Германии ещё в тридцать девятом году. Тогда глядишь и война пошла бы подругому. Конечно ротный пропагандист не упустил случая поговорить на эту тему. Распинался часа полтора, даже в сон потянуло от его занудной болтовни. Тем более, что считая себя выше «"этой солдатни"», старался он изъясняться такими словами, которые большинство солдат, выходцев с рабочих окраин, никогда в жизни не слышали и не понимали. Всё что запомнил Шнитке из его завываний, а пропагандист изо всех сил подражал доктору Геббельсу, это крики об «"жидократии"» и происках империализма. Хорошо хоть ефрейтор Гофман, успевший отучится целый год в каком–то институте, пересказал ему весь этот бред своими словами.
Из объяснений Гофмана выходило, что всему виной англичане, а вернее английские и американские евреи – хозяева банков и газет, которые там на самом деле правят. Они пообещали полякам помощь, а потом, как всегда делали в таких случаях, обманули. Вот поляки и выступили против Рейха, а после начала войны было поздно. Даже те, кто понял, что их подставили – ничего сделать не могли. А Рейху ничего не оставалось как вразумить поляков с помощью силы, ибо никакого другого языка они не понимают. Сразу всё стало ясно и понятно. Настораживало только то, что приказ выступить на стороне Германии поляки опять получили от англичан. Если их обманули один раз – почему они верят второй? На этот вопрос Гофман только махнул рукой и пробурчал что–то про «"глупость, которая родилась первой"».
Фельдфебель покосился на проводника Марека. Хоть и поляк, но из силезских, говорил он на хохдойче не хуже любого из немцев. Внешность имел чисто нордическую – любой специалист из СС признал бы в нём чистокровного арийца. Шнитке со злостью вспоминал появление этого проводника в своём взводе. Тогда оглядев высокого, светловолосого и голубоглазого, отвечающего всем признакам нордической расы, поляка фельдфебель, сам с трудом прошедший расовый анализ, но в СС так не принятый, поинтересовался: «"А не приезжала ли мать Марека в Германию месяцев за девять до его рождения"». На что этот мерзавец, весело скалясь, ответил, что мать в Рейхе никогда не была, а вот папаня Марека неоднократно его посещал, так что доктор Геббельс может быть абсолютно спокоен за чистоту крови его народа. Больше всего фельдфебеля тогда задел смех Гофмана, хотя и остальные солдаты его взвода не отказали себе в удовольствии поржать над своим командиром.
И Шнитке не удержался от того, чтобы высказать свою обиду. Необычайно серьёзный Гофман, который, оказывается, изучал какую–то хитрую науку «"антропологию"», сказал, что когда фельдфебель увидит поближе русских, тогда всё сам поймёт.
Шнитке, старательно изучавший в бинокль, и без него, всех увиденных им за эти дни русских, наконец–таки стал понимать своего подчинённого. Действительно, большинство из них без проблем прошли бы расовый контроль СС, который не сумел преодолеть он – чистокровный немец. Закралось сомнение – не обманули ли фюрера его советники. На что тот же Гофман сплюнул и сказал, что не пора ли бросить верить во всякую чушь.
Был этот разговор вчера и до сих пор фельдфебель злился на своего подчинённого. Недаром его отец не любил образованных. «"Запомни Ганс"», – любил пофилософствовать он за кружечкой пива, – «"все беды от образования – наслушается человек всякой зауми и вообразит о себе невесть чего, а нам, простым людям, весь этот учёный бред расхлёбывать"». Так оно и было, когда в проклятые двадцатые годы разные учёные пустобрёхи заливались соловьями с трибун – а народ нищал и голодал. Первым человеком заговорившим с ними, уличными сорванцами, на понятном простом языке был пропагандист НСДПА.
Эта беседа и повернула всю жизнь молодого Ганса Шнитке, родившегося в проклятый год позора Германии – заключения Версальского мира. Дальше у него и его друзей всё было предрешено. Гитлерюгенд. Армия. Курсы унтерофицеров. Война в Польше. Война во Франции. Югославская и другие компании. Вот только его более удачливых друзей, обладавших нордической внешностью отправили в СС, а он оказался в обычной пехоте, потому что с трудом преодолел расовый анализ. С таким трудом, что только долгий и безупречный послужной список спас его от увольнения из армии, как имеющего сомнительное происхождение. Как он проклинал тогда далёких и неведомых ему предков, которые наградили его чёрными волосами и невысокой коренастой фигурой. Впрочем в разведывательной роте пехотной дивизии, ставшей ему новой семьёй, большинство солдат только тихо посмеивались над его страданиями. И со временем он успокоился. Здесь никому не было дела до его «"сомнительного происхождения"», здесь оценивали человека не по цвету волос, или параметрам черепа, а по тому, что он реально может делать. Так что скоро унтерофицер Шнитке получил следующее звание, а спустя два года безупречной службы – звание фельдфебеля и разведывательный взвод под свою команду.
И только появление этого проклятого поляка вернуло прежние чувства и обиды.
Толчок в плечо вывел фельдфебеля из раздумий. Вдали на дороге показался одиночный грузовик, отчаянно завывая двигателем он старался догнать ушедшую вперёд колонну, но та уже свернула за поворот, надёжно прикрытый опушкой леса. Нужно было принимать решение. Шнитке дал команду на выдвижение, заранее жалея, что это не легковушка с более важной добычей. Торопливо сфокусировав бинокль, он вдруг понял, что удача не оставила его и на этот раз. Рядом с шофёром угадывался ещё один силуэт, вполне вероятно из офицеров, хотя сами русские называют их командирами. Фельдфебель отдал подтверждение свой команды. Группа захвата пересекла неширокую полосу кустарника, залегла у обочины. Выдвинувшись вперёд, самый лучший специалист взвода по метанию гранат унтерофицер Рике неторопливо размахнулся и бросил смертоносный подарок точно под задние колеса грузовика. Тот подбросило взрывом и скинуло с дороги. Из кабины русской полуторки немедленно выскочил шофёр и торопливо дёргая затвор карабина открыл огонь в сторону их засады, и когда только успел заметить, мерзавец. Ему удалось зацепить одного из выскочивших на дорогу солдат и заставить остальных торопливо упасть на землю. И тогда Шнитке, заранее жалея о своём решении, срезал его из автомата. Замешкавшиеся солдаты метнулись вперёд, добежали до автомобиля, выдернули из кабины пассажира, спеленали его приготовленной верёвкой и оглядываясь по сторонам оттянулись в кустарник, служивший им прикрытием.
Оглядев петлицы командира Шнитке испытал облегчение – две шпалы – целый майор. И немедленно отдал приказ на отход.
Полчаса торопливого бега, сдерживаемого только задыхающимся от такого темпа пленным, привели их на поляну, присмотренную в качестве базы ещё утром. Шнитке выдернул из нагрудного кармана документы пленного, бросил Мареку. Тот кое-как мог читать и говорить по русски. Полистав данные ему бумаги поляк передал их обратно и сказал: «"Майор, интендант"». Выдержал паузу и с плохо скрываемым злорадством добавил: «"Механизированная бригада"».
