Пока роты собирали и выводили из города назад, а те брели понуро, бурчали и оглядывались, Воротынцев успел повидать коменданта Доватура – полненького, с брюшком, очень вежливого и обязательного, и уговорился с ним о патронах, подводах под патроны и указал западней города место, куда прислать ему связного, когда город освободится от обозов и всех уходящих.
Построили солдат плотно, в шесть шеренг, все в тени, не раскиданы фланги, и без крика всем слышен голос. Эти минуты построения Воротынцев, руки за спину и расставив ноги прочно, смотрел на свой неожиданный отряд с длинным чёрным дядькой на правом фланге.
За двое суток, что перемалывали их полк, состарились уцелевшие: появилась в них достойная медленность смертников, никто не тянулся спешить угодить команде, выполнить её лучше, выкатить грудь. Ни одного беззаботного лица, ни с показной бодростью: там, где со смертью они сокоснулись, все обязательства службы стали слупливаться с них. Но не слупились ещё настолько, чтоб и всякие команды перестали быть над ними властны. Ещё и простого приказа могло достать, чтоб они вышли на позиции, – да только разбежались бы вослед, а надо, чтобы держали.
И что ж можно было им сказать сейчас? У них ещё уши не отложило, они ещё не отдышатся, что вырвались из смерти, – и опять туда? Да какой-то чужой полковник, который, смотришь, тут же и сгинет, с ними умирать не потянется, только их погонит.
Уж конечно не «честь» – непонятная, барская. Уж конечно не «союзные обязательства», их не выговоришь. (И сам Воротынцев не слишком к ним расположен.) А призвать на смертную жертву именем батюшки-царя? – это они понимают, на это одно откликнутся. Вообще за Царя – непоименованного, безликого, вечного. Но этого царя, сегодняшнего, Воротынцев стыдился – и фальшиво было бы им заклинать.
Тогда – Богом? Имя Бога – ещё бы не тронуло их! Но самому Воротынцеву и кощунственно и фальшиво невыносимо было бы произнести сейчас заклинанием Божье имя – как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найденбург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно догадаться, что не избирательно Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать?
И оставалась – Россия, Отечество. И это была для Воротынцева – правда, он сам так и понимал. Но понимал и то, что они не очень это понимали, недалеко за волость распространялось их отечество, – а потому и его голос надломило бы неуверенностью, неправотой, смешным пафосом – и только бы хуже стало. Итак, Отечества он тоже выговорить не мог.
Речь – не сочинилась.
Но оглядывая тяжёлые, усталые, хмурые лица, он себя самого затолкнул туда, под потные скатки, потные рубахи, под ремни, набившие плечо, в сапоги, пылающие немытыми ступнями. И приняв «смирно» и отдав «вольно», стал говорить не звонко, не бойко, не рявкая, а с той же усталостью и несдвижностью, как они себя чувствовали, как и сам бы ещё до конца не решив дела:
– Эстляндцы! Вчера и третьего дня досталось вам. Одни из вас отдохнули, другие и нет. Но тáк смотрите: а третьи, половина ваша, легли. На войне всегда неравно, на то война. И думать мы должны – не как себе выгадать, а как соседей не подвести.
А вот чтó бы проще всего: высказать им просто, как есть, всю обстановку высказать, боевую задачу, как не принято по уставу нижним чинам, а по-настоящему – только б и надо. Ну, не прямо: «Гибнут наши центральные корпуса! Генералы напутали, генералы у нас – дураки или трусы, но вы-то, мужички, выручайте!» А всё ж туда, под шинельную скатку, под ружейный ремень:
– Братцы! – раскинул руки и в землю врос. И широкость его и прочность увидел строй и ощутил. – Не корыстно нам спасаться за счёт других. Нам до России недалеко, уйти можно – но соседним полкам тогда сплошь погибать. А после – и нас догонят, не уйдём и мы… Через силу вам, вижу, но тут близко – во фронте дыра, нет никого! Пока раненых из города вывезут, пока обозы уйдут – надо загородить! надо подержать до вечера! Больше некому, только вам.
Вот так, не приказывал, не грозил – объяснил. И лица угрюмые, неуговоримые – вдруг пересветлели все пониманием, сочувствием, едва ли не улыбками жалости, как бы подбитую птичку видя, – и не хотелось же! и ноги не шли по-прежнему, и проклят был возврат! – а не словами полными, не встречными возгласами, помня строй, но неразборчивым тёплым мычанием, благожелательным ропотом отозвались.
И увидя проблеск этих великодушных улыбок и расслышав этот мычащий ропот, полковник скинул вместе руки и ноги, переменился на «смирно», вернулся к силе и крикнул уже командно, звонко:
– Вызываю только охотников! Пер-вая шеренга! Кто пойдёт – три шага вперёд!
И – шагнула вся шеренга!
И – ещё уверенней, уже победно:
– Вторая! Кто пойдёт – три шага вперёд!
И – вторая перешагнула!
И – третья.
И – все шесть шагнули дочиста. С тёмными лицами, крестные шаги – но прошагнули.
И хотя понимая, что радоваться нечему, неприлично, некместно, всё ж заорал Воротынцев:
– Славно, Эстляндский полк! Не оскудела матушка Русь!
Вот тут и матушка принималась…
И не рад хрен тёрке, да по ней боками пляшет
37
Разведка Воротынцева с казаками. – Встреча с генералом Франсуа.А времени в обрез, бегом к своей конной группе – трём приставшим казакам из 6-го Донского и Арсению. Казаки очень кстати пришлись – один чубатый, один дремучемордый, один растрёпа, все – тигры на конях. А вот…
– А вот ты, Арсений, просто меня позоришь. Ты ж говорил – «верхом могу»?
– Так и могу! Только айдаком, без седла. У нас в Каменке и все мужики так. А седло – затея барская.
Вчера Благодарёв сгоряча поехал в седле, набил сестное место, теперь выкинул седло, ехал охлябью. А на укоры полковника изощрился: навязал пуховую подушку на коня, верёвки под брюхо, и сидел довольный, ноги свешены, от трёх гоготавших казаков отбрехиваясь.
– Неуж плохо, ваше высокородие? – и показал готовность хоть сейчас и отвязать подушку, а не двигаясь к тому. – Зато теперь хоть в Турцию скачи! – отговаривался и щёки надувал.
– Вот именно что в Турцию…
Винтовки за плечо наискось, по-кавалерийски, и погнали.
Одна забота набегала на другую. Только что заботился Воротынцев, убедит ли он солдат повернуть опять в то пекло. А теперь заботился: обещал – до вечера, а если надо будет дольше, то кем сменять? Да ещё – удержит ли их на позиции до вечера? А удержит – так будет ли польза от этой жертвы, не обманул ли он их? Ведь всё остальное, вся армия, – не зависело от него, а как сложится. С его малой головы довольно было: где и как поставить теперь эти пять, хотя и сводных, но слабых рот? как растянуться от кексгольмцев с севера и до уздауского шоссе южней? На все вёрсты не могло хватить сил, а смысл-то и был – держать непрерывный фронт.
Несколько вёрст они проскакали по просёлочной – не на запад, а правей, по тому направлению, откуда было у Воротынцева ощущение дыры. И оказывалось, да, дыра, пустота, вообще ни человека, ни своих, ни чужих, ни жителей, ни бродячих лошадей, ни собак, ни трупов, ни домашней птицы. Как бывает центр циклона: всё кругом уже рвётся, бьётся и темно, а здесь – тишина голубая.
Уже тут, не дальше, надо было принять и расставить эстляндцев, и Воротынцев оставил одного казака маяком, а с остальными хотел ещё непременно поискать фланг левого соседа, соткнуться, лишь потом воротиться.
Не заслонённое облаками солнце переваливало самый жар, накалилась открытая брошенная мёртвая местность, и казалось, никого уже тут не встретить.
А впереди была высотка, в мелких сосенках, и решил Воротынцев осмотреться оттуда. Сильные кони легко взяли подъём, между соснами скрытно и по мягкой дороге мягко, лишь перед самым верхом странный рычащий звук удивил их, но тут же смолк. На макушку горки они вскакали и – немцы?! Автомобиль! – стоял против них! в десятке шагов! видно, только что выскочив сюда и заглохнув.
Четверо немцев сидели в автомобиле, изумлённые не меньше четырёх русских всадников.
Сперва только все захолонули.
Казаки со свистящим шорохом вытянули шашки.
Офицер позади генерала выхватил, выставив высоко, револьвер. С другого заднего сиденья, завозясь, высунули ручной пулемёт.
Благодарёв без усилия скинул с плеча винтовку и дослал патрон.
На комара они все были от того, чтоб само начало стрелять и рубить, и покончило бы их тут всех. Но казаки ждали команды. Немцы – тем более.
А низенький генерал – не выхватил револьвера, не подал команды. Головой круть-круть, и остроглазо, изумлённо смотрел как на забавное, редкое, не спугнуть бы.
И Воротынцев, это поймав, лишь руку держал на рукояти шашки. (А винтовку скинуть было долго, непривычно.)
Так стало тихо между заглохшим автомобилем и не заржавшими конями, что на горке нагретой, со смолистым воздухом только и слышалось лошадиное подыхивание да жужжанье овода или мухи.
