Хотела бы я здесь венчаться? Я бы хотела здесь когда-нибудь петь. Здесь чудесная акустика.
Вышла и еще долго стояла на набережной Сены перед Нотр-Дам. Какую огромную тень он отбрасывал сегодня на закате!
* * *
Сегодня ездили на rue Daru. С Любочкой ходили по магазинам. Она покупала совершенно безвкусные вещи, и не было охоты переубеждать ее.
Она уверяет, что в следующем году модно будет носить юбки выше колен.
Люба болтает непрерывно, даже не обязательно кивать головой, можно думать о своем, но не получается. Сегодня она рассказывала о своих любовниках — как ни в чем не бывало! Отвратительно! Перебирает своих мужчин, как платья на вешалках в шкафу.
Мальчишки подкладывали гвозди на трамвайные рельсы. Никак не могла понять, а потом дошло, что они делали себе таким образом игрушки: гвозди становились плоскими, как маленькие сабельки. Для солдатиков? Это было так опасно! Хотелось схватить и отодрать за уши! Хорошо, что их спугнул полицейский.
Горошинка, неужели ты родишься мальчиком и тоже будешь придумывать такие глупые, опасные развлечения?
Были с Осей в кино. Смотрели «Пат и Паташон».
* * *
Увидела сегодня на улице девочку с большим красным пятном на шее, и сразу вспомнила те дурацкие разговоры. Подумала невольно: наверно, мама испугалась и схватилась за живот.
Смотрю теперь все время на других детей и думаю: когда-нибудь и ты, горошинка, будешь вот так играть, как вчера играли дети в парке, мы тоже возьмем длинную веревку за концы и будем делать волны.
А если ты девочка, то будешь играть, как вот те девочки, на которых уже полчаса смотрю из окна: вытащили на двор кастрюльки, чашки и варят суп из сорняков и веточек, кормят тряпочных детей кашей из песка, переодевают, качают, шлепают по попе, ставят в угол, ругают.
Спросила Осю, как он представляет себе нашего ребенка, что он будет с ним делать. Тот ответил: «Представляю себе, как я учу его читать. Показываю, как пишутся буквы. Слово „ПАПА“ хорошо получается, и „МАМА“, а букву К он пишет в неправильную сторону». Горошинка, как я люблю твоего папу!
* * *
Какой-то ужасный день. Дождь зарядил с утра. Вышла ненадолго, вымокла вся. И такая грязь кругом! Кажется, что это самый грязный город на свете. Отбросы покрывают все мостовые и тротуары, и никакая армия уборщиков не справляется. И какая вонь! И вообще, что все по этому Парижу с ума сходят? Придумали какой-то Париж, по которому даже в Париже скучаешь!
Сегодня особенно остро почувствовала, как мне здесь скучно, тоскливо, без друзей, без моих родных. Что я здесь делаю? Зачем я здесь?
Я тут, как в золотой клетке! Да и клетка никакая не золотая, а самая обыкновенная — то не купишь, этого нельзя себе позволить! Вон, Любочка заказывает себе платья в модных домах, а я покупаю в конфекционе — экономлю каждый франк.
Дело, разумеется, не во франках! Иосиф уйдет на работу, а я тут одна. Целый день одна с моими мыслями и уже не радующим меня Парижем! А мне нужны люди! И не Любочка, и не Петровы! Они совершенно не могут дать нормального, нужного мне человеческого общения!
Вот Любочка сегодня рассказывала, что ночью в Булонском лесу на лужайке собираются автомобили — впускают в этот круг только очень дорогие авто и с каким-нибудь «Citroën» 10 cheveaux[53] не примут — в них сидят мужчины в смокингах и плащах и совершенно голые женщины под меховыми манто. Все они выходят из авто и на лужайке предаются свальному греху. Автомобильные фонари освещают эту картину, а за рулями неподвижные, как изваяния, шоферы.
И я сижу и всю эту гадость слушаю!
* * *
Уже в который раз перелистываю Башкирцеву: «Когда я думаю, что живешь только один раз и что всякая прожитая минута приближает нас к смерти, я просто с ума схожу!» — и думаю о другом — о том, что она сейчас, когда пишет, еще живая, еще только боится смерти, а я вот читаю, и ее уже нет.
И еще знаешь, горошинка, о чем я подумала? Для тебя всего, что сейчас кругом нас, еще нет. А когда ты вырастешь и когда-нибудь, может быть, прочитаешь эти строки, этого всего уже не будет.
Вот я сейчас сижу у окна и смотрю, как мальчишки играют во дворе. Они где-то достали больничные костыли и устроили забаву — прыгают на них, как на ходулях. Откуда у них костыли?
Может, и меня уже не будет.
Как странно. Для того, кто это читает, меня — живой — уже нет, как я читаю Башкирцеву, которая еще только боится смерти и при этом уже давно умерла. Получается, что все это есть и нет одновременно, вернее, есть, но только потому, что я сейчас об этом пишу. О тебе, горошинка. Вот об этих мальчишках во дворе — а сейчас один, который постарше, размахнул костылями в стороны, будто крыльями, и полетел, как самолет. Все побежали за ним, всем тоже хочется полетать.
Выходит, что Башкирцева еще живая только потому, что остался ее дневник, и я его сейчас читаю?
Неужели и от меня живой останутся только эти строчки?
Нет, все это ерунда! От меня останешься ты, горошинка!
* * *
Давно ничего не записывала. Вроде, ничего не делаю, сижу дома, и часы тянутся медленно, но времени ни на что не хватает.
Горошине уже 25 недель! Каждый день стараюсь делать воздушную гимнастику. В книге для будущих мам утверждается, что это полезно для организма. Может, и полезно, но только тогда, когда настроение хорошее. Раздеваюсь догола, подхожу к зеркалу — у нас в прихожей большое зеркало в красивой раме — я помещаюсь в нем вся, и подолгу разглядываю себя, как бы со стороны. Тогда я кажусь себе красавицей, этакой умиротворенной матроной в ожидании таинства. Это я и уже — не я, а я и ты, горошинка. А когда скучно и грустно — я себе ужасно не нравлюсь!
Как-то быстро стала уставать: после обеда хочется прилечь на полчасика, а раньше никогда не спала днем. И вечером, после девяти, как гимназистка младших классов, должна быть в кровати. Спать! Во сне дети растут!
Расти быстрее, горошинка, я уже устала ждать тебя!
Все время чувствую, как ты трогаешь стеночки изнутри.
* * *
Вчера зашла в магазин готового детского платья. Все очень красиво, но нет вещей для самых маленьких. Купила желтой шерсти, решила связать кофточку, шапочку и пинетки. Будешь, горошинка, желтым, как цыпленок! Зимним деткам нужны теплые вещи. Подумать только, на Новый год мы уже будем втроем!
Целое утро мыла, убирала, стирала, чистила.
Где вы, мои милые друзья, Клава, Ваня, Боря, Ледя, Оля? Там, в России, я и представить себе не могла, как вы мне дороги! Какая здесь без вас тоска! И в гости некуда пойти! В субботу пришла к Петровым, сняла пальто и хотела повесить на высокий крючок, вдруг все вскочили, закричали, чтобы я не поднимала рук, а то пуповина может закрутиться вокруг ребенка и задушить! И все в таком же духе. И эти люди зовут с ними встречать Новый год!
Я не пойду, решила, что будем встречать втроем — с Осей и Горошинкой.
А как здорово мы встречали прошлый Новый год! Осенин притащил такую громадную елку, которая никуда не влезла! А как все хохотали, когда Даня с Митей внесли детскую ванночку, наполненную снегом, из которого торчали бутылки шампанского и водки! А как Даня показывал коронный трюк своего американского братца: одной рукой играл на скрипке, а другой аккомпанировал на фортепьяно! А как Сорокин изображал всех на гитаре! Как же нам было хорошо вместе! Милые мои, как вы там? Где будете веселиться и дурачиться в этот Новый год? Без меня!
А что вы устроили на мои именины! Вся улица сбежалась на тот оркестр — из тазов и кастрюль, рюмок, подвешенных за ножки на веревку, гребешков с папиросной бумагой, бутылок, по-разному наполненных водой. Это был лучший концерт в моей жизни! Друзья мои далекие, как же я вас люблю! Только сейчас это поняла.
* * *
В Printemps. Устала. Вернулась на такси.
В магазине я случайно увидела себя в зеркале рядом с другими женщинами и показалась себе неестественно мертвенно-бледной.
Сейчас в прихожей снова смотрела на себя. Какая я стала некрасивая. Губы распухли, нос заострился. Одутловатое лицо. Глаза, как у совы. Живот твердый, как орех. Иосиф подошел сзади, обнял, посмотрел на нас в зеркало и сказал:
— Как ты похорошела!
* * *
Бывают ужасные дни, когда просто все из рук вон.
День начался с того, что разбила чашку. И уже не верится, что на счастье.
Купила dйpilatoire — кожу дерет, а волосы не вылезают.
Долго сидела на стульчаке, и затекла нога.
Вчера смотрели «Бориса Годунова» во французском исполнении. Какой-то дурной балаган! Певец, певший Бориса, подражал Шаляпину. Но он хоть пел, а остальные! А постановка! А декорации! И это их представления о России! И в довершение всего дьяк крестился на католический лад!
Тут еще забежала Любочка и вылила на меня свою очередную историю. Прямо парижский декамерон!
Вчера она ехала на такси. Шофер — русский. И вдруг она узнает в нем свою любовь, того, кто погиб в Харькове. И шофер тоже на нее все время странно смотрит. Но он не может быть тем, потому что слишком молод. Вернее, ему столько, сколько тому было тогда. И вот она едет и молит, чтобы дорога была подлиннее. Прочирикала мне все уши, как он подал ей руку, какое у него стройное, сильное тело, как красиво лежали руки на руле. «И вдруг понимаю, что если он сейчас скажет: иди за мной! — пойду и сделаю все, что он захочет!»
