Теперь он сильнее и сильнее ощущал, что это — радость. Праздник! Может быть, подарок судьбы за все горькое, что случилось прежде. Или шанс что-то исправить в жизни, доделать недоделанное. Или просто счастье от того, что можно еще хоть немного побыть мальчишкой!
Он понял, что ничуть не стесняется своей ребячьей одежки из рыжего вельвета, что может без смущенья гнать ногами вдоль газона пустой спичечный коробок или сорвать у забора головку репейника и запустить ей в растрепанного медно-желтого петуха, нагло вылезшего на тротуар из подворотни (Лодька так и сделал и двинулся дальше вприпрыжку).
В таком вот «подпрыгивательном» настроении он свернул на улицу Семакова, а через квартал — на улицу Урицкого. В конце ее видна была решетка Городского сада, за которой на фоне зелени алюминиевым блеском горел Иосиф Виссарионович.
«Прямо маяк, — хмыкнул Лодька. Сказал себе с ехидцей. — Курс на маяк полный вперед, «сталинская смена»… — И заподпрыгивал по заданному курсу.
Ему захотелось еще раз пройтись мимо дома, где когда-то встретил Юрика. Для такого вот настроения это было в самый раз.
У дома, на тротуарных мостках, прыгали через веревку несколько разноцветных девчонок. Прохожих не было, никто им не мешал.
Не стал мешать и Лодька, обошел прыгуний по канаве с высокой, щекочущей лебедой. А потом оглянулся, встал почти рядом.
Девчонок было трое. Две — лет по десять-одиннадцать, а одна примерно Лодькиного возраста (то есть тринадцати лет, с удовольствием уточнил он про себя). В клетчатой, как у шотландцев юбке, темных чулках и похожей на футбольную майку алой кофточке. Темно-рыжая, курчавая и толстогубая.
Лодьке просто, от детского своего настроения, захотелось посмотреть, как они скачут. А им, наверно, подумалось, что мальчишке охота поглядеть, как взлетают их коротенькие подолы. Все трое замерли сердито и напряженно.
Тогда Лодька сказал:
— Девицы-красавицы, можно я попрыгаю с вами?
Они замигали. Старшая, однако, перестала удивляться почти сразу.
— Попрыгай… добрый молодец. Если умеешь…
Лодька умел. Среди «герценских» ребят скакалки вовсе не считались девчоночьей забавой. Мальчишки тоже часто прыгали через веревки, потому что знали: так тренируются иногда и знаменитые футболисты.
— Вертите…
Старшая отошла, а две другие (в синем с белыми горошинами и в клетчато-зеленом платьях) взметнули белый шнур. Лодька засмеялся и заскакал.
Веревка ритмично чиркала по доскам, доски упруго подбрасывали Лодьку, который становился легче и легче — так ему казалось. Мир как бы вздыхал, вдувая в Лодьку невесомость, и скоро сделалось, что скачет уже не он, а первоклассник Севка с мягким, взлетающим за спиной воротником. Вверх-вниз-вверх!.. Как бы не улететь, если вдруг пронесется вдоль дома дурашливый ветер…
Рыжая девочка смотрела уже без всякой настороженности. Удивительными зелеными глазами.
«Надо узнать, как ее зовут, — подумал Лодька. — Обязательно. Кончу прыгать и спрошу…»
(Он так и сделал, но не в тот раз, а через месяц. Пришел, отыскал и спросил. Но это уже иная история, которая заслуживает отдельной книги. Ее пришлось бы начинать словами: «Вы про меня ничего не знаете, если не читали книгу «Трофейная банка, разбитая на дуэли» Едва ли автор когда-нибудь напишет ее. А пока может лишь сказать, что в том романе было бы гораздо больше радостных, чем грустных страниц…)
А пока Лодька (вернее, Севка) прыгал и прыгал без устали, и наконец стало ему казаться, что скачет не он, а мальчишка в широких сапожках на тонких ногах и выгоревшей от старости коричнево-рыжей матроске. Севка не удивился, что вместо него здесь оказался Юрик. Отошел в сторонку (снова превратившись в Лодьку), Стал смотреть, как взлетает над упругими досками легонький, будто кузнечик, Юрик Кошельков.
Так все и должно было случиться! Они обязаны были снова слететься здесь, «братья-матросики»! И расчетливая равнодушная судьба тут ни при чем. Скорее уж это подарок того, не забывающего про Лодьку Старика у белой Башни…
Юрик подпрыгивал очень высоко, опускался на доски медленно, как летучее семя. При этом воротник у него неторопливо взлетал выше темени, открывая на спине четырехугольник чистой, не выцветшей материи.
Ярко-вишневый параллелограмм…
Лодьку резануло давней памятью. Отвердевший параллелограмм замер в воздухе, а сам Лодька снова оказался скачущим через веревку тринадцатилетним пацаном. Причем, озадаченным тревожной геометрической проблемой.
Взлеты и опускания замедлялись, а вишневый четырехугольник затвердел, принял строгие формы и повис на уровне Лодькиных глаз.
«Дзынь-нь!» — тонкой чертой натянулась его нижняя сторона. Резкой, как струна, первой догадкой. Линией, обозначенной буквами А и D. «Его потом донашивал мой сын…» Лодька хотел остановить, закрепить эту вибрирующую мысль-струну. Но на линию АD ахнул с высоты перпендикуляр. По нему увесистым железным шариком скользнула догадка номер два. Из точки В.
Латинская буква «бэ» в точности, как русская «вэ».
В — значит Волчок…
«Ну и что? Волчок же, а не…»
«Волчок — прозвище. А имя может быть любым. Значит, и…»
«Но Гольденштерн…»
«Мать с отцом вначале не были расписаны. Фамилия у Волчка могла остаться материнская…»
Если искомая точка лежит сразу на двух линиях, она может найтись только на их перекрестье…
Но здесь была не задача Варвары Северьяновны. И не геометрия морской игры «Острова», где пересекаются азимуты. И не книжка про поиски шпионов. Две линии пересеклись и дали центр проступившей в вишневом пространстве окружности, но центр этот обещал пока лишь малую надежду. И Лодька (он уже висел в воздухе неподвижно) отчаянно провел от разных точек окружности к центру еще несколько радиусов.
«Он изо всех сил запросился к отцу, когда узнал, что Лев Семенович именно здесь…»
«О жил раньше в Ленинграде…»
«Отец увез его отсюда сразу после войны. Возможно, в мае сорок пятого…»
«Потом он не отвечал, наверно, потому, что переехал в Лугу…»
Каждый радиус отзывался звоном, как велосипедная спица. И спицы утыкались в центр все чаще. Но центр по-прежнему обозначен был не одной, а двумя кривыми русскими буквами: МБ — «может быть…» А может и не быть!
И чтобы не стало этой неуверенной М, путь был один — короткий и щемяще-тревожный…
Преодолевая путы невесомости, Лодька развернул себя в пространстве и рванулся вдоль улицы…
Со стороны это выглядело проще: мальчишка будто замер на полсекунды в прыжке, извернулся прямо в воздухе и скачками понесся неизвестно куда.
— Сумасшедший, — сказала вслед рыже-кудрявая девочка Рита. (Потом она говорила так ему не раз, но это уже в другой, ненаписанной книге).
А Лодька мчался назад, к улице Казанской, и тоскливо понимал, что до разгадки — издевательски бесконечное время. Не меньше десяти минут. И еще — какой мучительной будет последняя минута, после заданного вопроса…
И ведь, к тому же, надо было на бегу приготовить этот вопрос…
Ни в коем случае нельзя дразнить судьбу. Спросить напрямую — как его зовут — это нарушить все приметы. Все равно, что вломиться плоскогубцами в ювелирную тонкость хитроумного механизма.
Может так: «А на какой улице он жил в последние дни перед отъездом?» Нет, все равно — плоскогубцы.
Или вот: «А он не говорил, не было ли у него здесь раньше друзей?» Еще хуже. Все равно, что изо всех сил дернуть судьбу за хвост… К тому же, он мог и не говорить. Чтобы тоже не дразнить судьбу…
Лодька так и не придумал вопроса. Влетел к Льву Семеновичу, уповая, что нужная мысль явится в последний миг.
Тот перекладывал на столе папки с фотографиями. Кажется, не удивился. Глянул, не разгибаясь.
— «Гарун бежал быстрее лани…» Правда, спасался от кого-то?
— Не…
— Однако я догадываюсь, что дома ты еще не был…
— Не был… Да вы не бойтесь, она разрешит… Я только хочу спросить…
— Подожди! — Лев Семенович выпрямился и с профессорским видом поднял палец. — Я сейчас сам угадаю твой вопрос. Психологический эксперимент…
Лодька досадливо дышал…
— Итак… Ты шагал домой, и вдруг твою жаждущую полного очищения душу обожгло: «А я ведь так и не услышал: считается ли, что порох он мне подарил? Если так, то можешь быть уверен: да, подарил. И еще подарю, если надо. Только самую малость и не для пальбы по своим ближним…
Лодька выговорил почти со стоном:
— Лев Семенович, спасибо. Только я не про то…
— А про что же? — кажется, ошибка слегка озадачила «психолога».
— Я… у вас есть снимки вашего сына?
— М-м… нет…
— Ни одного?!
— Видишь ли, насколько я знаю, он никогда не увлекался фотографией. Не в папу…
