содержит множество дураков и, несомненно, может вместить еще одного.20
Таким образом, Фридрих - в отличие от своего французского коллеги Людовика XVI - был вполне приемлемым партнером в проекте просвещения в прусских землях. Действительно, для многих представителей литературной и политической элиты законная личная претензия монарха на просвещение придавала уникальный смысл отношениям между гражданским обществом и государством в Пруссии. В главе 7 мы увидели, как личная репутация короля наполняла политические дискурсы в Пруссии во время и после Семилетней войны. В то время патриоты-публицисты утверждали, что любовь к королю способна превратить простых подданных в активных участников общественной жизни отечества.
В своем знаковом эссе 1784 года Иммануил Кант утверждал, что слияние власти и просвещения в одном и том же суверенном лице полностью меняет отношения между политическими и гражданскими свободами, поскольку там, где монарх просвещен, его власть представляет собой скорее преимущество, чем угрозу интересам гражданского общества. В результате, утверждал Кант, возникает парадокс: при истинно просвещенном государе умеренные ограничения степени политической свободы могут "создать пространство, в котором народ может расширить свои полномочия до предела". Знаменитая формула, которую Кант вложил в уста Фридриха: "Спорьте сколько угодно о чем угодно, но повинуйтесь!", не была представлена как лозунг деспота. Скорее, в нем заключен самопреобразующий потенциал просвещенной монархии. В таком государстве публичные споры и публичная критика - короче говоря, разговор между гражданским обществом и государством - гарантировали, что ценности и цели самого государства в конечном итоге гармонично сольются с ценностями и целями народа, и обязанность повиноваться перестанет быть бременем для подданного.
Ведь как только [...] склонность и приверженность к свободному мышлению прорастает и укореняется, это постепенно оказывает влияние на мировоззрение народа (неуклонно укрепляя его свободу действий) и в конечном итоге на принципы самого правительства...21
Это видение добродетельной политической конвекции, в которой идеи просвещенных светил сначала заквашивают тесто гражданского общества, а затем передаются в органы власти, не было полностью оторвано от реальности. Правительство в Пруссии в целом было гораздо более совещательным, чем мы склонны думать. Практически все крупные законодательные инициативы были результатом длительных переговоров или обсуждений с местными интересами. Иногда это происходило через Сословное собрание, как в случае затянувшихся консультаций по поводу ограничений на продажу дворянских земель, иногда через местных городских или районных чиновников, которые сами консультировались с широким кругом местных жителей, а иногда через неформальные сети экспертов, таких как юристы, например, или бизнесмены. Все это не было особенно "просвещенным"; это была важная, хотя и недооцененная, часть сбора мнений и информации, которая делала правительство возможным. Что изменилось в конце XVIII века, так это появление сети просвещенных активистов, которые претендовали на роль хранителей общественных интересов, а также партнеров и критиков суверенной власти.22 Это было утверждение, которое правительство в значительной степени приняло. В 1784 году, когда Фридрих II приступил к основательной правовой реформе, кульминацией которой должен был стать новый и всеобъемлющий свод законов для прусских земель, он решил представить ранние проекты нового кодекса на суд общественного мнения. Первоначально это был довольно узкий круг ведущих юристов и конституционных адвокатов, а также различных "людей практической мудрости". Но впоследствии этот круг был значительно расширен благодаря учреждению конкурса публичных сочинений - методу, который правительство позаимствовало у старшего поколения патриотически-благотворительных добровольных обществ.23 Этот замечательный шаг выявил удивительную уверенность в достоинствах интеллектуальной конкуренции и продемонстрировал молчаливое признание короля в том, что общественное мнение теперь, как позже выразился один из его высокопоставленных чиновников, является "могущественным трибуналом", оценивающим каждый акт правительства.24
Возможно, в Пруссии и не было свободы прессы - в смысле обобщенного юридического права на публичное выражение мнений, - но цензура была достаточно мягкой, чтобы позволить живые и активные политические дебаты, как в печати, так и в речи. Шотландский писатель-путешественник Джон Мур, посетивший Берлин в 1775 году, позже записал свои впечатления о столице Пруссии:
Ничто так не удивило меня, когда я впервые приехал в Берлин, как свобода, с которой многие люди говорят о мерах правительства и поведении короля. Я слышал, как политические темы и другие, которые я считал бы еще более щекотливыми, обсуждались здесь с такой же непринужденностью, как в лондонской кофейне. Та же свобода проявляется и в книжных магазинах, где открыто продаются литературные произведения всех видов. Недавно опубликованный памфлет о разделе Польши, где очень грубо обошлись с королем, можно приобрести без труда, как и другие представления, в которых со всей горечью сатиры нападают на некоторых из наиболее заметных персонажей.25
ЕВРЕЙСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ В ПРУССИИ
В 1770-х годах еврейская община Берлина была самой богатой и наиболее аккультурированной из всех немецких земель. Ее ядро составляла элита, состоявшая из военных подрядчиков, банкиров, купцов и промышленников. Дома богатейших семей располагались в самых фешенебельных районах города - Берлин был единственным придворным городом в немецких землях, где еврейские жители не были ограничены гетто. В 1762 году банкир Даниэль Итциг купил небольшой дворец на Бургштрассе, прямо на берегу реки Шпрее, и переоборудовал его в элегантную двустворчатую резиденцию. Здесь он собрал великолепную коллекцию художественных ценностей, включая "Ганимеда" Рубенса, работы Терборха, Ватто, Йозефа Рооса и Антуана Песне, а также "большую картину со многими фигурами работы Каналетто".26 Неподалеку, на углу Постштрассе и Мюлендамм, находился трехэтажный дворец придворного ювелира и монетного мастера Вейтеля Гейне Эфраима. Спроектированный мастером Фридрихом Вильгельмом Дитерихсом и оформленный в стиле рококо с колоннами, пилястрами и элегантными балконами с позолоченными перилами, дворец Эфраимпале до сих пор является достопримечательностью современного Берлина.
Ициг и Эфраим, как и большинство других представителей еврейской финансовой элиты, были людьми, сделавшими свое состояние благодаря сотрудничеству с прусским государством. Оба были членами делового партнерства, которому Фридрих II доверил управление монетными запасами Пруссии во время Семилетней войны. Когда в 1756 году началась война, король решил финансировать свои кампании за счет монетной инфляции. В Пруссии не было собственного серебра, поэтому все монетные слитки приходилось импортировать, а этим традиционно занимались еврейские агенты. Сократив долю серебра в прусской чеканке, он смог бы получить "монетный сбор" в виде неиспользованного серебра. Фридрих всегда более активно использовал еврейских финансовых менеджеров, чем его предшественники , и он обязал консорциум еврейских банкиров и торговцев слитками - включая Эфраима и Ицига - взять на себя ответственность за чеканку обесцененных монет. Прибыль, полученная от этого предприятия, - около 29 миллионов талеров - стала значительным вкладом в военные расходы короля.27 К концу военных действий еврейские управляющие монетными дворами - вместе с целым рядом других еврейских бизнесменов, специализировавшихся на поставках военного снаряжения, - стали одними из самых богатых
