И вышел.
Кульчицкий лукаво смотрит на меня.
— Дома знают, что вы живы и здоровы, и вам разрешили продуктовую передачу.
— Не надо еды, я совсем без чулок.
— Ну, чулки вы наденете уже дома новые, и надо было просить из Джезказгана не концертное платье, а чулки. А Зайчик ваш выходит замуж, вы ее и не узнаете, она совсем взрослая, красивая девушка.
Надзирательница не успевает за мной! Лечу! Задыхаюсь от счастья! Свобода! Зайчик — замуж! Ей же только восемнадцать, а я сама?!
Почему, когда я спросила, за кого Заяц выходит, Кульчицкий ответил уклончиво…
В камере на столе корзиночка, перебираю еду, а вдруг где-нибудь записка… икра, масло, Мамины пирожки еще теплые…
Я все написала.
Щелчок ключа.
На допрос.
Кульчицкий просматривает написанное мной, в некоторых местах не может оторваться…
— Все хорошо. А вам разрешено свидание с дочерью! Только соберите все силы, ни одной слезы, никаких истерик, свидание тут же будет прекращено. И есть разрешение перевести вас в другую камеру к молодой женщине, тоже незаконно арестованной, пока кончится следствие по делу Абакумова. И привезли вам с Лубянки книги.
— Вы в прошлый раз не сказали мне, за кого выходит замуж Зайчик…
Кульчицкий стал фальшивым.
— Да вы его, наверно, знаете…
Тянет, ему не хочется говорить.
— Сын известного гомеопата…
— Дима?
— Дима.
Как горько… известный кутила на отцовские деньги, бабник, бездельник, картежник, ему, наверно, уже за тридцать, по возрасту он ближе ко мне, я была с ним знакома.
— Я хотел вас подготовить и не сказал, что она уже замужем.
Кульчицкому тоже горько.
Завтра свидание. Боже, дай силы пережить радость, горе пережить — пустяк, оно уже позади.
Щелчок ключа.
На допрос.
Надела все ту же венскую кофточку, причесалась, как смогла.
Вводят…
У стола Кульчицкого сидит Зайчик и рядом стул для меня. Сажусь. Взялись за руки, впились друг в друга, шевельнуться боимся, заговорить боимся, лавиной прорвется страдание. Как выстрел голос Кульчицкого:
— Надо прощаться…
Зайчик зашептала:
— Потерпи еще немного, скоро ты будешь дома, все будет хорошо…
Я встала. Пошла. Твердо.
Щелчок ключа.
— На выход с вещами. Не одевайтесь. Вас переводят в другую камеру.
Совсем молодая женщина, лет двадцати пяти, некрасивая, обыкновенная… неужели была любовницей Абакумова?.. Нет хуже: дочь начальника госбезопасности в Донбассе — Зеленина Нина. Пуста, неглупа, не без искорки, и начинается фантастический рассказ о ее судьбе: отец — чудовище, пьяный избивал ее и мачеху до полусмерти, своей матери не знает, мачеха — красивая женщина, много моложе отца, жили в особняке, с прислугой, дом распирало от благополучия, война, немцы рядом, отец бежал, бросив ее с мачехой; выуживаю из фантазий и лжи правдоподобные факты: то ли сами они подались с мачехой в Германию, то ли их силой увезли, но они стали работать на каком-то заводе, мачеха вскоре сошлась с немцем и исчезла, Нина сошлась с пленным, работающим на этом же заводе, они бегут к его родным в Польшу, она в пятнадцать лет вот-вот должна родить, добираются до родителей, и оказывается, это милая, интеллигентная семья, обезумевшая от счастья: единственный сын воскрес из мертвых; в ужасе от Нины, Нина рожает мальчика, мы захватываем Берлин, и выплывает папа, он заместитель начальника СМЕРШа Абакумова — они старые друзья, Абакумова отзывают в Москву, и папа становится начальником, разыскивает Нину, находит, и под особой охраной через все границы и комендатуры ее привозят с ребенком в Берлин к папе; смеясь, рассказывает, что творил в Берлине папа, как контейнерами отправлял наворованное у немцев, как зверствовал над немцами, Нину папа выдает замуж за подчиненного, делает его отцом ребенка, чтобы скрыть все, что произошло с ней, мачеху тоже находит, и всей милой семьей они опять в Донбассе, пленные немцы «отгрохали» им дом, как дворец, «красивше» прежнего, на новоселье прилетел сам Абакумов, и стали жить-поживать, еще добра наживать, да вот пришли и всю семью арестовали, где сын, она не знает, муж исчез, он ненавидел и ее, и ее сына, — и так хорошо они зажили, так хорошо, но посадили их в самолет и привезли сюда.
Ее болтовня отвлекает, ждать свободу труднее, чем расстрел.
Щелчок ключа.
На допрос.
Странно, ночью, здесь ни разу ночью не вызывали.
Вводят. У Кульчицкого на столе горит лампа, он бледен, наверно, мигрень, сидит, закрыв лицо рукой, не здоровается, мой стул не на месте, у двери, а у его стола.
— Садитесь!
Вздрогнула от отвратительного голоса за спиной.
— Не поворачиваться!
Обернулась, в углу налево большой мужчина в коричневом костюме, ступни, как лопасти.
— Я что сказал! Не оборачиваться! Твари! Распустились здесь! Это надо же так оклеветать министра государственной безопасности! Абакумова! Оклеветать власти! Да вас тут же на месте надо пристрелить!
Бедный Кульчицкий!
Привели в камеру, Нина кидается ко мне, она в ажиотаже, не видит моего лица: ее тоже вызывали и сказали, что они всей семьей скоро будут дома.
Щелчок ключа.
— На выход с вещами.
Опять долго везут, грохот железных ворот Лубянки, железная дверь женской тюрьмы, ведут по коридору… направо камера № 14. Нэди! Направо! Щелчок ключа… камера бездонно пуста… неумолимая истерика, подбрасывает с кровати, кричу, головой все понимаю, сделать с собой ничего не могу, задыхаюсь, кляп, укол.
Сорвалась. Хорошо, что не в Макакино дежурство, я сгорела бы со стыда. Судя по надзирательнице, он дежурит завтра. Конечно, он узнает обо всем, когда будет принимать смену. Как он меня встретит…
Обход, щелчок ключа, входит.
Вот это да! Все такое же железное, но из глаз полыхнул на меня свет. Этот свет не загасишь — это сама жизнь. Как стать такой же, как Макака!..
Привезли обратно на Лубянку, потому что в «Матросской» расстреливать негде… значит, кто-то реабилитировал Абакумова… это мог сделать только «сам» или Берия… обрывки моего письма… значит, Абакумов чувствовал арест и рвал письмо… почему не сжег… почему столько спрашивали об этом то ли камине, то ли двери за спиной Абакумова при последнем допросе… может быть, это комната свиданий… или кто-то видел меня и слушал, как я самолично рассказываю о приеме у Тито…
63
Щелчок ключа. Ночь.
— На выход с вещами.
На сей раз на фургоне написано «Хлеб». В фургоне — одна. Как хорошо, что все уже знакомо: тот же вой овчарок, те же бесконечные рельсы в районе Ярославского вокзала, так же в свете прожекторов мечется конвой…
Кто-то бросается мне на шею, целует, рыдает — премилое, молодое существо лет двадцати.
Ну и судьба-злодейка: окуневка Люся! Она была из окуневок самой маленькой, и старшие ее ко мне не только не допускали, а требовали еще и мзду за то, что разрешали присутствовать на моих репетициях где-нибудь в последнем ряду зала или идти за ними, провожая меня, а мзду брали, потому что она была «богатой»: дочерью генерала и падчерицей полковника. Вспоминаем, плачем, смеемся…
Люся, оказывается, умудрилась выйти замуж за самого молодого югославского генерала, учившегося у нас в академии, за что и получила десять лет.
Вагон не так набит, и контингент другой, чем в том первом этапе: много блатных и каких-то совсем безликих женщин, курят такое, что «Казбек» Бориса вспоминается как духи «Келькфлер»; общение настолько свободно, что Люся почти полным голосом сообщила мне из соседнего «купе», что везут нас на станцию Ерцево в Каргопольлаг, между Архангельском и Вологдой, что это лесоповальный лагерь, обжитой, «стационарный», созданный еще в начале 30-х годов, считается хорошим, а главное, никаких пересылок и через сутки будем на месте.
…почему меня одну привезли прямо к этапу без пересылки… почему не в абакумовский Джезказган… это сделал Кульчицкий?..
Я плохо, медленно соображаю, потерянна, соседки ко мне относятся как к странноватой. Что дома? Что в Джезказгане? Как связаться с Георгием Марковичем, если слухи до него дошли, что я на свободе и не написала ему, он это мое предательство не переживет… видела сон, что мы с Левушкой, взявшись за руки, ходим как будто по консерватории, но консерватория похожа на дивный дворец, а потом выходим и оказываемся в высоких, сияющих вершинами горах. Где Юрка? Где Ядя?
Очень многое узнала: оказывается, по всей великой лагерной державе работает беспроволочный телеграф, и даже до самых дальних лагерей доходят сведения, где, что, когда, в каком лагере происходит; оказывается, в 58-й политической статье есть пункт. 7.35 — «разглашение государственной тайны» с легким сроком, эту статью дают своим стукачам: стали ненужными или что-нибудь не так сработали, и в лагере с этой статьей хорошо расправляются, как и со своими лагерными стукачами, имена их становятся известны, оказывается, главное — дожить до середины срока, а потом сидеть гораздо легче, и где-то подспудно я все-таки начала отсчитывать годы и даже месяцы.
