На другой день войска, преследовавшие неприятеля, получили приказ возвратиться в лагерь. <…>
24 июня утром пошли мы к Гассан-Кале, древней крепости, накануне занятой князем Бековичем. Она была в пятнадцати верстах от места нашего ночлега. Длинные переходы утомили меня. Я надеялся отдохнуть, но вышло иначе.
Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турок, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп (командир уланского полка), не разобрав, чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находится в горах, и с одним эскадроном уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что три тысячи турок находятся в горах. Раевский отправился вслед за ним, чтобы подкрепить его в случае опасности. Я считал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великой досадой поскакал на освобождение армян. Проехав верст двадцать, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших улан, которые, спешась, с обнаженными саблями преследовали несколько кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому, что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками и которых весьма легко будет догнать дни через два. Раевский приказал уланам прекратить преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться. Мы поехали обратно и, выбравшись из гор, прибыли под Гассан-Кале. Но таким образом дали мы 40 верст крюку, чтобы спасти жизнь нескольким армянским курицам, что вовсе не казалось мне забавным».
Две знаменитые битвы и взятие Гассан-Кале решили, как известно, судьбу Арзерума. 27 июля город сдался. Пушкин отправился в город вместе с Раевским. «Турки, – говорит он, – с плоских кровель своих угрюмо смотрели на нас, армяне шумно толпились в тесных улицах; их мальчики бежали перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: «Христианин! Христианин!» Мы подъехали к крепости, куда входила наша артиллерия. Пробыв в городе часа два, я возвратился в лагерь. Сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей, сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. П. дал мне титул поэта. Паша сложил руки на груди и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт – брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных, и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются».
Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось. Я пошел взглянуть на сераскира. При входе в его палатку встретил я его любимого пажа, черноглазого мальчика, лет четырнадцати, в богатой арнаутской одежде. Сераскир, седой старик, наружности самой обыкновенной, сидел в глубоком унынии. Около него была толпа наших офицеров. Выходя из его палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиной в руках и с мехом за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был «брат мой», дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали».
В Арзеруме Пушкин жил в сераскирском дворце, в комнатах, где помещался гарем. Дворец казался разграбленным. Сераскир, предполагая бежать, вывез из него все, что только мог: диваны были ободраны, ковры сняты. Тем не менее дворец представлял собой картину вечно оживленную, и там, где угрюмый паша молчаливо курил посреди своих жен и отроков, там его победитель получал донесения о победах своих генералов, раздавал пашалыки, разговаривал о новых романах.
С падением Арзерума война казалась оконченной, и Пушкин стал собираться в обратный путь. «19 июля, – говорит он, – пришел я проститься с графом Паскевичем и нашел его в сильном огорчении. Получено было известие, что генерал Бурцев был убит под Бейбуртом. Жаль было храброго Бурцева; но это происшествие могло быть печально и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче. Итак, война возобновилась. Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования во след блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзерум».
Нельзя умолчать, однако, что есть и другое свидетельство одного современника, который говорит, что Пушкин не совсем по своей охоте должен был оставить Армению. Потокский рассказывает, что поводом к этому послужили постоянные сношения Пушкина с декабристами, которых в армии Паскевича было немало и которые, в большинстве, были его лицейскими товарищами. В Арзеруме фельдмаршал позвал его к себе и сказал: «Мне жаль вас, Пушкин; жизнь ваша дорога для России, а здесь вам делать нечего; советую вам уехать обратно из армии, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой». Пушкин порывисто поклонился и выбежал из палатки. В тот же день он отправился в Гумры».
Сам Пушкин, по возвращении в Тифлис, на вопрос одного знакомого, отчего он так скоро возвратился из армии, отвечал с обычной живостью: «Мне надоело ходить на помочах у Паскевича. Я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев – это славная часть нашей родной эпопеи; но он меня не понял и постарался выпроводить из армии. Вот я и приехал».
Плодом поездки его на Кавказ явилась поэма «Галуб»; она навеяна на него мрачными развалинами исторического Татартуба, придорожными могильными памятниками, оставленными «хищным внукам в память хищных предков», и уже более близким знакомством с бытом и характером горцев. Зато и какая громадная разница между «Кавказским пленником» и «Галубом» – словно в разные эпохи и разными поэтами написаны обе эти поэмы, так широко и плодотворно развернулся в это десятилетие творческий гений Пушкина.
Чтобы судить о верности передаваемых им картин, припомним, как Пушкин описывает, например, в своем путевом журнале осетинские похороны, которых ему довелось быть случайным свидетелем. «Около сакли, – говорит он, – толпился народ; на дворе стояла арба, запряженная двумя волами. Родственники и друзья умершего съезжались со всех сторон и с громким плачем шли в саклю, ударяя себя кулаками в лоб; женщины стояли смирно. Мертвеца вынесли на бурке, положили его на арбу. Один из гостей взял ружье покойного, сдул с полки порох и положил его подле тела. Волы тронулись. Гости поехали следом; тело должно было быть похоронено верстах в тридцати от аула»…
Теперь посмотрите, как эта характерная сцена, произведшая на Пушкина глубокое впечатление, воспроизведена им в его «Галубе»:
Не для бесед и ликований,Не для кровавых совещаний,Не для расспросов кунака,Не для разбойничьей потехиТак рано съехались адехиНа двор Галуба-старика.В нежданной встрече сын ГалубаРукой завистника убитВблизи развалин Татартуба.В родимой сакле он лежит.Обряд творится погребальный,Звучит уныло песнь муллы.В арбу впряженные волыСтоят пред саклею печальной.Двор полон тесною толпой.Подъемлют гости скорбный войИ с плачем бьют в нагрудны брони,И, внемля шум небоевой,Мятутся спутанные кони.Все ждут. Из сакли наконецВыходит между жен отец.Два узденя за ним выносятНа бурке хладный труп. ТолпуПо сторонам раздаться просят.Слагают тело на арбу.И с ним кладут снаряд воинский:Неразряженную пищаль,Колчан и лук, кинжал грузинскийИ шашки крестовую сталь[153],Чтобы крепка была могила,Где храбрый ляжет почивать,Чтоб мог на зов он АзраилаИсправным воином восстать.В дорогу шествие готово,И тронулась арба. За нейАдехи следуют сурово,Смиряя молча пыл коней…Уж потухал закат огнистый,Златя нагорные скалы,Когда долины каменистойДостигли тихие волы.В долине той враждою жаднойСражен наездник молодой,Там ныне в тень могилы хладнойОн ляжет, бледный и немой…
К числу стихотворений, навеянных на поэта Кавказом, следует отнести также «Подражание Корану», так грандиозно передающее дух ислама и красоты арабской поэзии; подражание Анакреону – «Кобылица молодая, честь кавказского тавра»; подражание Гафизу – «Не пленяйся бранной славой, о красавец молодой»; лирические произведения – как, например, «Кавказ», «Монастырь на Казбеке», «Обвал» и, наконец, полные глубокой задушевности стихи:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
