Часто невыносимо бывает смотреть на мужское начало в женщине, хотя оно и выпестовано в экстремальных условиях. В детстве и юности она была в доме единственным мужиком. Когда я был всего лишь милиционером, она с матерью бегала от прокуратуры до КГБ, пытаясь доказать невиновность своего отца, осужденного, как он любил гордо рассказывать - "за антисоветскую деятельность, выразившуюся в том, что он ксерокопировал книги Солженицына".
Она была такой хорошенькой и женственной тогда, что я без сожаления обменял свою милицейскую форму на ее ласковое иго.
У нее в доме я познакомился со всей той многозначительной литературой, авторов которой перестройка вознесла слишком высоко, нимало не заботясь, что они никакие не творческие, а в большинстве своем обыкновенные закомплексованные люди, вовремя не вкусившие от пирога власти и потому жрущие этот пирог теперь, когда для них уже давно прошел обед и ужин, а они, хотя и знают, что на ночь есть вредно, но все же едят его, потому что он достался им, несмотря на милиции, прокуратуры и КГБ, - даром.
Они его не выстрадали и не заслужили.
Я поставил машину возле главного подъезда министерства, выпустил Наташку и открыл тяжелую стеклянную дверь, пропуская вперед свою славно намазанную жену.
Постовой привычно козырнул, хотя и не учился у меня в институте, а на жену мою посмотрел так, как обыкновенно смотрят на приложение к чему-то: не слишком гневно, и хорошо сделал - она носит фамилию папочки. Фамилия эта достаточно редкая и одиозная. А мне, как вы понимаете, не нужны расспросы на уровне постового, который наверняка узнал бы ее фамилию, посмотри он ее документ, и не удержался бы от комментариев.
Очень хочется, конечно, сказать, что у министра было совещание, но, узнав, что я в приемной, он разогнал коллегию и принял нас с Наташкой вне очереди.
Но это было бы враньем.
Никакого совещания у него не было, мы почти тотчас же вошл , а он встал на встречу, вышел из-за стола и пожал нам руки.
Жена, у которой подобные кабинеты ассоциировались исключительно с неприятными минутами жизни ее семьи, присела по-сиротски за большой длинный стол, перпендикулярно стоявший к письменному, и перестала улыбаться, хотя обычно выражение ее лица весьма приветливое.
- Вот бы тебе в такой кабинет да на прием лет восемь назад, - сказал я, - когда ты еще только становилась профессиональной кляузницей, а сейчас ты так испугалась, бедненькая, как будто я тебя замуж зову.
И, повернувшись к министру юстиции, я объяснил ему суть нашего визита.
- Ты чего, в самом деле решил развестись? - спросил министр, припоминая, не первое ли сегодня апреля.
- Смотри, как быстро схватывает новый член правительства - человек новой формации, - обернувшись к жене, сказал я. - Небось, при старом режиме так быстро шариками не крутили.
Министр юстиции поморщился. Ему был неприятен мой тон, но он был неприятен и мне самому. Что поделаешь, современное гипертрофированное чванство въелось в меня гнусно и глубоко, и, твердо решив дать ему отпор, я уже продолжил серьезно и деловито:
- Да вот, - сказал я, не сошлись мы с супругой характерами и поэтому просим не милости, но помощи. Там так долго стоять в этих загсах за разводом, что решили прямо к вам.
Оробевшая было Наташка воспрянула духом.
- Да, - твердо произнесла она, подтверждая мои слова. И от этого ее да с графина на столе слетела пробка.
- Ну, коли так, - сказал министр и вернулся к своему столу, по левую стороу которого стоял еще один, сплошь заставленный телефонами так густо, что было похоже на поляну с пнями, всем своим видом напоминая, что там, где только что цвела корабельная роща, теперь тлен.
В этот момент я взглянул в его окно - роскошный весенний дневной свет разбивался о вставленный в раму аляповатый кондиционер и ложился двумя тенями на стол к министру. Работать на таком полосатом столе было неудобно, поэтому министр и не работал. Назначенный на этот пост недавно, он уже третий месяц звонил нужным и ненужным людям, сообщая, кто он такой сегодня. И не догадывался, что все дело в кондиционере, застилающем ему солнце.
Стоило только приказать вынутьиз окна его, словно лишнюю деталь застоя, способствующую отделению воздуха, которым дышит народ, от воздуха, которым дышат его слуги, как немедленно его голова наполнилась бы бензиновым перегаром и прочей московской удушливой вонью и стала бы соображать лучше. Да и свет потек бы к нему на бумаги повеселее.
Министр снял трубку. И произнес в нее вяло и тихо, уже научившись напрягать барабанные перепонки подчиненных. Он отдал сразу четыре команды. Он сказал:
- Три кофе в кабинет и цветы, Николая к машине, - и он назвал номер моей развалюхи, чтобы ее вымыли, пока мы тут сидим, - и последнее: доставить ко мне начальника управления загсов. Пусть захватит печати.
После всего совершенного в трубку он посмотрел на нас, ожидая, очевидно, какой это произведет эффект.
Но я не дал ему насладиться. Я сам отдавал команды еще раньше, еще тогда, когда этот средних лет человек, набирая из своей провинциальной глухомани любой московский номер, инстинктивно привставал со своего периферийного кресла.
Хочет быть приятелем - я приму его услугу, но от мецената -никогда. В конце концов, кто узнал бы Наполеона без треуголки?
В кабинет стали в это время заходить люди.
Сперва секретарь - вышколенная дама, пережившая уже не менее пяти министров, поэтому знающая свое дело. Она быстренько расставила уже наполненные чашечки кофе и положила каждому на блюдечко вафли в шоколаде. Я готов поклясться самым большим телефоном на столе у министра, что девяносто процентов населения облагодетельствованной перестройкой страны не только не видело, но даже никогда не слышало про такое лакомство.
Потом в кабинете появились два гномика с огромным венком в руках. С удивлением я обнаружил их в форме советников юстиции, что соответствовало подполковникам.
- Чо на лентах писать будем? - спросил тот, который был годами постарше.
Министр, хотя и относился, по моему меткому определению, к людям новой формации, сразу на этот вопрос не врубился. Он еще не знал, что каждое приказание надо подчиненным разжевывать. Может, он и хотел сделать доброе дело, одарив нас с Наташкой цветами, но сформулировал приказ неправильно и получил то, что заслужил.
- Это, между прочим, наука вам всем, начальникам - настоящим, прошедшим и будущим, - сказал я, с любопытством разглядывая венок, но, тем не менее, министра юстиции выручил: - Ничего не надо писать, - заявил я советникам юстиции.
Когда они ушли, я быстренько расплел венок и сделал великолепный букет для своей жены. А когда я еще повязал одну ленту вокруг ее талии, а вторую вокруг своей головы, превратив себя тем самым в борца у-шу, министр уже понял, что хозяин здесь не он.
Начальник управления загсов ввалился в кабинет с продолговатым ящиком, который я принял в руки сам. Сам же в нем и нашел нужную печать, и не успели ни министр, ни начальник управления опомниться, как я уже приложил ее, даже не подышав на резинку, к паспортам жены и своему.
Начальник нервно стал пить мой уже забытый и простывший кофе.
Комедия кончилась.
Надо было уходить, что мы и собирались сделать, к тому же, к нашему счастью, на поляне у министра зазвонил какой-то архиважный, может быть даже судьбоносный телефон, и министру тотчас же стало не до нас. Мы этим воспользовались и исчезли. Как потом оказалось, звонил Наташкин отец - предупредить беду, но не успел.
Начальник управления загсов нервно записывал что-то куда-то. А мы уже были внизу и, миновав невнимательно козырнувшего нам постового, вышли на улицу.
На улице некто Николай по приказу министра мыл мою машину. Но мне не хотелось ждать окончания этого священного ритуала, поэтому я прекратил его старания.
- Финита ля комедия, - сказал я жене, уже теперь бывшей. - Я отвезу тебя домой, к тебе домой, родная, - подчеркнул я.
- Может быть, поехали напьемся? - вдруг сказала она.
Эта гениальная мысль посещает ее все годы, что мы живем вместе. На этот раз я с ней согласился.
Мы славно посидели в кафе и действительно напились. А когда заиграла музыка, я с удовольствием пригласил ее танцевать и в танце сжимал руками ее гибкое тело. Кажется, я никогда не ощущал ее так близко. У подъезда дома она вдруг сказала:
- Хоть бы ты женился побыстрее.
- Зачем? - удивился я.
- А затем, - сказала она, снова становясь холодной и расчетливой, - что тогда у меня будет не статус бывшей жены, а первой, твоей первой жены, родной.
Мы поднялись в квартиру, и не думайте, пожалуйста, что я тотчас же ушел, приложив ее ручки к своим заплаканным щекам. Я провел с ней волшебную ночь, а под утро, без сожаления и поцелуя, оставил спящее в постели некогда родное тело.
Я быстро оделся, выскочил на лестничную клетку и спустился без лифта во двор, где стояла моя полувымытая у министра юстиции машина, и почудилось мне, что сонная охрана не очень ретиво меня поприветствовала.
