Но постепенно эти ее «странности» прошли: голод и холод не тетки, а без присутствия на пирах и праздниках она никогда не смогла бы утвердиться в положении законной жены. А забраться повыше ей хотелось: смуглянка оказалась весьма честолюбива. Конечно, Вершина не мог назвать княгиней хвалиску и бывшую робу, когда в его доме жили сперва Семилада, а потом Володара – знатные женщины из рода князей, волхвов и воевод. Но Замила, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Вышень.
Теперь, по прошествии двадцати лет, она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после четырехкратных родов – двое первых ее детей умерли совсем маленькими, – а возле огромных темных глаз появились морщины. Ее сын, который поначалу почти не отличался от прочих холопьих детей, рос со своей молочной сестрой, они играли вместе, в то время как другие дети сторонились смуглого и темноволосого сына хвалиски. Многое их роднило: и Хвалис, и Галица родились от матерей-пленниц, одиноких, чужих и бесправных в Ратиславле. Одиночество и нелюбовь окружающих сблизили женщин. Со временем их положение стало сильно различаться: князь Вершина, привязавшись к Замиле, возвысил ее до положения жены и матери наследника, и вот уже много лет она одевалась в лучшие привозные ткани, имела в своем распоряжении две клети и собственную челядь, а Северянка так и оставалась робой до самой своей смерти, но Замила не забывала прежней дружбы, доверяла ей и во всем с ней советовалась. После смерти матери эту дружбу унаследовала Галица и была постоянной, хотя и тайной советчицей хвалиски.
Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилу, но и Хвалиса. При виде нее княжич в нетерпении встал.
– Ну, что? – воскликнул Хвалислав. – Удалось?
– Здравствуй, княгиня, и ты, княжич, сокол ясный! – Галица низко поклонилась. – Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?
– Ничего, – обронила хвалиска. – Ты говори лучше. Ты была у них? Все сделала?
– Сделала я, сделала, матушка моя, – Галица поклонилась. – Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как сам захочешь. Только вот еще что…
– Что?
– А вот что. – Галица подошла поближе к хозяйке, склонилась и зашептала: – Сокол-то наш не только за невесту сражается, ему еще за престол отцовский побороться бы надо. А мешает ему только Лютомер, потому как после Лютомера он – старший. Кабы не оборотень, то сокол наш уже сейчас мог бы наследником зваться, и тогда не такие еще невесты наши были бы, как Далянка Немигина. Тогда бы к нему княжны иноземные сами прибежали.
– А куда же он денется, Лютомер? – не поняла Замила. Она очень хотела иметь для себя и сына все самое лучшее, но быстротой соображения не отличалась.
– Ну, мало ли куда? – Галица с намеком пожала плечами. – Судьбу наперед никто не знает. А судьбе и помочь можно… Только ты, княгиня, пообещай, что если я тебе помогу, и ты меня не забудешь.
– А чего ты хочешь?
– Хочу мужа знатного, богатого, и приданого, чтоб ему не стыдно было меня в дом взять и большухой назвать. Всю жизнь в челяди живу, хочу в боярынях пожить, сама хочу своей челяди приказывать. Довольно я спину наломала!
В голосе женщины зазвенели гнев, давно копившаяся досада, негодование на судьбу, которая одним дает все – крепкий сильный род, довольство, счастье, а другим только одиночество, бесправие, корки с чужого стола.
– Где же я его возьму? – Замила развела руками. – Боярина хочешь! Какого-нибудь еще мужа найти можно, приданое я тебе раз дала и еще раз дам, не пожалею, но чтобы боярина! Кто же согласится?
– Найдется кто-нибудь. Как станет твой сын князем, а я – княжеской сестрой, и за такую невесту старейшины и бояре передерутся. Обещай, что сделаешь, как я сказала, тогда я тебе помогу.
– А ты сумеешь? – с сомнением спросил Хвалислав. Конечно, избавиться от Лютомера он бы не отказался, но странно было слышать такие вещи от челядинки. На кощуну больше похоже – где младший сын всех старших одолевает.
– Сумею! Или ты думаешь, сокол мой, что я только зубы больные могу заговаривать? Я не то еще могу… – почти прошептала Галица. – Поклянись, что сделаешь меня боярыней знатной, тогда я тебя князем сделаю.
– Все будет, как ты скажешь! – вполголоса воскликнул Хвалислав. – Только помоги.
Он верил ей и не верил, но при взгляде на Галицу ему вдруг стало жутковато. Хвалис знал ее с рождения и помнил, сколько самого себя. Он привык, что Галица всегда где-то рядом, под рукой, но никогда не воспринимал ее всерьез. Даже к ее славе как травницы и ворожеи он относился легко – любая женщина знает какие-то простейшие заговоры, которые могут понадобиться каждый день. Ходили слухи, что Галица умело делает приворот и отсушку, потому он и заговорил с ней о Далянке. Но теперь в ней появилось нечто новое. Какая-то особая сила загорелась в ее изжелта-серых глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Сразу вспомнились разговоры, что старый бортник Просим, в семье которого она жила замужем, научил ее такому, что знает далеко не каждая ворожея. И то, будто они хорошо ее знают, – не более чем видимость. Совсем они ее не знают, ни капельки, хоть и прожили бок о бок с ней всю жизнь.
– Ты попробуй с гостем-то нашим подружиться, – еще посоветовала Галица своему молочному брату.
– С каким гостем?
– С оковским княжичем, что сегодня приехал. Ну, войска просить, с хазарами воевать.
– Не даст все равно ему отец войска, так и что мне с ним дружить? – Хвалис пожал плечами. – А ему что за дело до моих печалей – свои бы избыть.
– Ой, зря ты так думаешь, сокол! – Галица выразительно покачала головой. Самому Хвалису собственные печали заслонили весь белый свет, но она, челядинка, чье место у жернова да у прялки, умела видеть, как оказалось, гораздо дальше него. – Ему здесь друг нужен, а тебе на Оке друг не помешает. Его отец, оковский князь, большую силу имеет. Глядишь, и будет тебе польза от этой дружбы.
Выйдя опять в большую клеть, Галица смирно устроилась возле жернова, и ни Крыка, проверявший, как челядь выполняет свою работу, ни кто-то из Ратиславичей не мог заподозрить, какие большие перемены для них всех вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.
Назавтра, собираясь на Ярилину Плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе неподалеку от Варги, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.
Из-за деревьев, за которыми пряталась поляна, долетали голоса, свидетельствующие о поспешных сборах. Наконец на тропинке показалась целая толпа парней и подростков – почти все нынешние обитатели Варги. Умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами и плетеными тесемками на лбу – у всех одинаковыми, поскольку это знак рода, – бойники выглядели непохожими на себя, а Теребилу, которому кто-то убрал с лица расчесанные волосы и опрятно заправил буйные кудри за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя непривычно и все одергивали свежие жесткие рубахи, поправляли пояса.
Завидев у березы двух девушек, старшие из парней бурно обрадовались. Еще бы не обрадоваться – в ожидании этого дня они только и думали, что о девушках, и вот они уже ждут у ворот, да какие девушки! Молинка, вторая после Лютавы дочь угрянского князя Вершины, была невысокой, немного полноватой – в самую меру, приятных округлостей, как говорил неравнодушный к ней Бережан, с толстой темно-русой косой, с белым лицом, ярким румянцем, густыми черными бровями и светло-карими глазами. Далянка же благодаря своей мягкой, но выразительной красоте считалась не менее завидной невестой, чем княжеские дочери.
– Девушки! Вы за нами! Заждались небось! Здравствуй, Далянка! – загомонили парни.
Строго говоря, бойники не рассчитывали даже сегодня добиться какой-то особой благосклонности таких знатных и красивых девушек, но не могли удержаться и вились вокруг них, притянутые неодолимой силой Лады и Ярилы. С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только мальчишки из младших просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушавшему однообразие обыденной жизни.
Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы – русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с верхней Оки.
