что ли? — вопросил Чомба, припадая к прицелу и разглядывая в него всадника.
— Нет! — подпрыгнул Ездра. — В ангелов не стреляют.
— Ещё как стреляют, — усмехнулся Дылда. — Ангелов-то и ставят к стенке в первую очередь.
— Вспомнил! — сумрачно улыбнулся Иона. — Вспомнил же… И ангел в белом, на взлёте снятый, роняя перья (иль клочья ваты?), рванётся криком по-над обрывом и рухнет в бездну комком бескрылым…
— Это ты к чему? — уставился на него Ездра.
Иона лишь пожал плечами. Откуда он знает, к чему это, зачем и почему. Почему именно так, а не иначе.
— Ангел в белом и с ватой в руках — это про них, что ли? — кивнул Дылда в сторону противника в белых халатах.
— Нет, клочья ваты — из моей фуфайки, — возразил Молчун.
— На ангела ты не тянешь, Молчун, — усмехнулся Дылда.
— Так ангел же — Чиполлино, — напомнил Тошнот.
— Запутали всё, — покачал головой Ездра. — Всё запутали и перепутали, глупни.
— Антипода убили, — слезливо пробубнил Слюнтяй, ещё десять минут тому назад смеявшийся над этой смертью. — А он мне семь сигарет должен был.
Снова донеслись неумелые сиплые звуки горна, в который, краснея от натуги, вдувал свою многострадальную душеньку Чиполлино. Коняга под ним тряско рысил в сторону вражеских окопов, прямо через линию фронта.
— Покайтеся! — крикнул он. — Во имя всех святых и грешных — покайтеся! И да будет праведникам жизнь собачья, а собакам — собачья смерть!
— Убьют дурака, — покривился Молчун.
Все притихли, ожидая, что вот сейчас гавкнет с той стороны «калаш» и повалится Чиполлино со своего буцефала в хлябкую грязь. Но та сторона молчала, словно понимая и разделяя с отдыхающими величие момента.
— Сейчас шарахнут, — произнёс Дылда, когда Чиполлино снова поднёс к губам мундштук горна и выдул хриплую зябкую ноту, будто призывая ту сторону и вправду «шарахнуть». Нота упала на землю и замерла мёртвой птицей с торчащим — в одну восьмую — хвостом.
Но та сторона и в этот раз промолчала.
— Ядрёно полено, — отчётливо проговорил Чиполлино, в наступившей громкой тишине достигая голосом в обе стороны от линии фронта, — труба не играет ни в какую. Хоть плачь.
И он действительно заплакал со всей возможной горечью, и голова его затряслась, так что уши малахая затрепетали. И были они как чудаковатые бессильные крылья этого неприкаянного ангела, давно разучившегося летать и забывшего, что́ такое седьмое небо. А может, он и не помнил, и не знал никогда.
Из-за бруствера на той стороне высунулась голова завхоза. Он что-то кричал, сложив руки у рта рупором и делал непонятную отмашку в сторону ангела. Видать, на той стороне тоже полагали и ждали, что в Чиполлино шмальнут с этой. Но вообще-то довольно глупо было бы так думать. Тем не менее, завхоз, презрев безопасность, высунулся уже по грудь и всё кричал что-то.
С нашей стороны грохнул выстрел. Фонтанчик грязи брызнул у самого плеча завхоза. Тот сердито показал отдыхающим кулак и скрылся в окопе.
— Плохо бьёт, шпала, — сердито покачал головой Андроид, дёргая затвор карабина образца бог весть какого года.
— Это глаз у тебя плохо бьёт, — усмехнулся Дылда.
Глаз у Андроида был один. Второй был когда-то выбит в пьяной студенческой драке собратом по филфаку. Закоренелый очкарик Андроид тогда преломил очки свои, снял дужку, подточил, подправил, приделал шнурок и получил вполне себе монокль, который и носил с тех пор.
Сейчас Андроид смерил Дылду презрительным взглядом своего единственного глаза, сплюнул и решил не удостаивать эту сухопарую язву ответом. Филологи и доктора наук — они такие. А Дылда — что такое Дылда? Так, быдло бесхозное.
А Чиполлино всё плакал, ничего не замечая и не слыша. Очень уж, видать, обидно ему стало. Конь блед стоял теперь смирно и, понуро повесив голову, смотрел в грязь, смирившись с отсутствием перспективы, да прядал ушами, прислушиваясь к сорочьему граю.
Антипода уволокли в конец окопа и там присадили на ящик патронов. Да так удачно присадили, что казалось, будто Антипод просто утомился немного, отошёл от позиций в сторонку — покурить в покое. Слюнтяй, вдохновлённый идиллической картиной, даже цибарку недокуренную вложил ему в губы, как символ отпущения всех долгов. Так и сидел Антипод, дымил цибаркой, будто живой, и посматривал на всё своим третьим глазом.
В разрыве ползущих туч вдруг вымелькнуло на мгновение солнце, скользнуло бледно-жёлтым оком по позициям и снова спряталось, не желая видеть всю эту мерзость. Тёмная, как санаторская будущность, туча заботливо укутала в себя зазябшее светило. А может, сожрала, сволочь такая.
А через минуту пошёл дождь, тяжёлый какой-то, смурной, липкий, сеющийся вкривь и вкось, будто спьяну. Он быстро засеял всё вокруг тоскливой безнадёгой, и сразу стало ясно, что война — она, всё-таки, большая гадость, как ни возьми.
Чертыхаясь и ругая дождь, Слюнтяй пытался раскурить очередную самокрутку, но едва у него появилась надежда на нужный исход этого дела, дождь тут же наподдал. Слюнтяй плюнул в сердцах и спрятал подмокшую козью ножку в карман.
От дамского корпуса донеслось пение. Женская половина отдыхающего общества, будучи не в силах помочь мужикам в окопе, решила хотя бы так — морально — поддержать их. Неуверенно начатая «Лучинушка» оборвалась на полуслове и сменилась гордым «Варягом». И с этого момента песня гремела почти непрерывно — дойдя до конца, она делала полный поворот кругом, возвращалась к началу и снова: наверх вы, товарищи, все по местам!
Минут через десять та сторона попыталась подавить воспрянувшее единство: из громкоговорителя на столбе полилась традиционная Рахманиновская прелюдия номер пять — видимо, любимый опус Самого. Два этих столь разноплановых произведения сливались под косым дождём воедино, являя собою вечное диалектическое единство и борьбу противоположностей.
И тогда белые пошли в атаку. Жахнул со стороны столовки гранатомёт. Брызнули свинцом сразу несколько стволов. Полетели, звеня, стёкла; пули, чмокая и щёлкая, выводя невнятные вензеля, расковыряли салатово-белую штукатурку, затихли в толще, остывая, медленно отходя в сонную вечность.
10
И тут Иона проснулся.
— Выспался? — улыбнулся навстречу его пробуждению Антипод, дымя цибаркой.
— Кажется, — пробормотал Иона протирая глаза.
— Хлебнёшь? — вопросил Козлобород, протягивая пластиковую бутылку, в которой что-то плескалось.
— Тебя же убили, Козлобород, — сказал Иона, принимая бутылку и отхлёбывая. Он уже готов был сморщиться от
