... Случилось так, что один из самых ранних романов Мюриел Спарк, "Мементо мори", я прочла одним из последних. И в этой перевернутой перспективе творчество Спарк вдруг открылось мне во всей его глубокой цельности, объединенное главной мыслью — о Боге и Смерти. Герои "Мементо мори"— обитатели дома престарелых, которых неожиданно начал донимать загадочный преследователь: он звонит им всем по очереди, произнося в телефонную трубку лишь четыре слова: "Помни, ты скоро умрешь". Собственно, факт этот всем известен, и особенно естественно задумываться над ним избранным Спарк героям. Но в том-то и состоит абсурдность нашей натуры, что мы не хотим, не желаем, не намерены помнить о смерти. Ни один из корреспондентов таинственного Голоса не хочет слышать его краткого и убедительного предостережения; все они — как, впрочем, и все мы — живут в слепой надежде на бессмертие, на бесконечность существования; все их помыслы и желания сосредоточиваются на поисках того, кто звонит, а не попытке привести в порядок перед концом свои земные дела. Горстка стариков, застигнутых пугающим голосом, продолжает свое обычное, нелепое существование — со склоками в очереди за обедом, с мелким шантажом, с ревностью и завистью. Только двое находят в себе силы не прятать головы под крыло, а принять мысль о неизбежности как призыв подвести последние итоги.
Такова, видимо, сила трезвой объективности Спарк: я не испытывала жалости и сострадания к этим немощным старикам. Я всматривалась в их мир, как в некий микрокосм, воплощающий универсальные законы нашего бытия: общие нам беды и заботы, общие пороки и слабости. Общую неизбежность Смерти, в от блеске которой существование становится таким трагичным и комичным одновременно.
Два этих полюса бытия - Бог и Смерть, высшая надежда и высшая неизбежность — словно два центра гигантского притяжения, искривляют в романах Спарк пространство и время, обычной жизни, .нарушая последовательную связь событий и вдвигая будущее в прошлое. И внезапно мне открылось, что это, на первый взгляд, искаженное пространство — время, в. котором живут герои Спарк, есть, в сущности, единственно подлинный мир существования нашего духа - прошлое и будущее как бы отбрасывает цветную тень на все, происходящее сейчас, окрашивая все наши действия и поступки. Словно тень прошедшего и грядущего, подчеркивая то, что было, то, что будет, и то, что могло бы быть, очерчивает силуэт происходящего сию минуту,, меняя «го про¬порции и перспективы. Плоская и одноцветная сиюминутность под пером Спарк превращается в трехмерную цветную объемность бытия, и оттого каждый его поворот, поступок, событие наполняются значимостью, ответственностью, высшим смыслом,
И вот передо мной — один из последних романов Спарк "Теплица на берегу Ист-Ривер"..Его герои, Поль и Эльза Хезлетт, погибли совсем молодыми — от немецкой бомбы, в Лондоне, в самом конце второй мировой войны. Но вот отгремела война, а Поль и Эльза, как и намеревались при жизни, переехали в Нью-Йорк, как и мечтали — поселились там в доме на берегу Ист-Ривер, ведут непонятную, пугающую, призрачную жизнь после смерти — жизнь в необычном, только в мечтах осуществимом богатстве, в жарко, необычайно жарко натопленной квартире, у них рождаются дети, этакие вполне современные железобетонные роботы, с которыми у родителей складываются вполне современные от¬ношения; и дом на берегу Ист-Ривер так же посещают старые друзья, связанные с Полем и Эльзой воспоминаниями о лондонских днях, о совместной, работе и совместной — как выясняется к концу книги — гибели от той же бомбы. Повествование, точно маятник, ритмично раскачивается, уводя нас то в эпическое на¬стоящее с его мелкими заботами, случайными встречами и торопливыми нью-йоркскими буднями, то в романтическое прошлое великой войны, когда все были молодыми. Прошлое монотонно, как маятник, наплывает на настоящее, а на них ложится отблеск, точнее — тень непостижимого будущего: тень Эльзы, живущая в романе непонятной собственной жизнью, превращая потустороннее в материальное. Потустороннее — это память, которая тревожит Поля, воспоминание о низком поступке его подлинной жизни: некогда в Лондоне, терзаемый ревностью, он донес на немецкого военнопленного, с которым Эльза крутила любовную интрижку.
К тени Эльзы присоединяются мистические тени Поля и умершего в тюрьме любовника, и их хоровод раскачивает по возрастающей амплитуде маятник мечущегося между прошлым и на¬стоящим повествования о загробной жизни героев, таких живых, горячих и запутавшихся в своих страстях, среди такого леденяще мертвенного однообразия их нью-йоркского быта. И пока Эльза и Поль прикованы к этому сиюминутному нереальному однообразию, тени, увлекаемые несбыточными мечтами, разыгрывают иной вариант их жизни: тень Эльзы устремляется в Европу за тенью возлюбленного в надежде хоть на миг задержать в горсти его протекающую сквозь пальцы призрачную сущность; а за ней устремляется тень безутешного Поля, надеясь удержать в горсти ее протекающую сквозь пальцы сущность — и тем освободиться от тяжкого чувства вины.
В жарко натопленной квартире на берегу Ист-Ривер Поль и Эльза стареют, все дальше уходя в будущее, удаляясь от удаляющихся все дальше в прошлое своих теней - таких юных, таких нестареющих, что невольно закрадывается подозрение: не есть ли сама смерть Поля и Эльзы тоже исполнение какого-то скрытого даже от себя желания? Не предпочли ли они умереть молодыми, лишь бы избежать ответственности за свои преступления, грехи и ошибки? Не есть ли комически бесцельное, призрачное нью-йоркское их существование, равно как и трагическая одержимость их теневого бытия - лишь безнадежная попытка настоящего, суетного, неподлинного, пустого и нереального настоящего, подменить собой осмысленность прошлого и будущего?
Озадачив и смутив меня необъяснимым и непознаваемым, Мюриел Спарк снова заставила мое сердце сжаться в предчувствии высшей ответственности, в ослепительной догадке о смысле жизни и смерти. Но я благодарна ей за этот толчок в сердце: разве тот, кто это ощутил и над этим задумался, не сделал тем самым первый шаг на пути познания?
МОИ СОБРАТЬЯ ПО ПЕРУ
НЬЮ-ЙОРКСКАЯ ТУСОВКА
Прощальную картину в Шереметьевском аэропорту я закрыла за собой так окончательно, как закрывают лишь крышку гроба, - поднимаясь по трапу самолета «Москва-Вена» я навеки стряхнула на головы провожающих весь прах своей прошлой жизни. Это было равносильно смерти - теперь мне предстояло выяснить, есть ли после смерти жизнь, и я сильно опасалась, что ничего там нет. К счастью, на это выяснение у меня ушло не так уж много времени.
Из всего неправдоподобного перелета «Москва-Вена» в моем сознании запечатлелся только тот восхитительный момент, когда металлический радиоголос торжественно объявил, что наш самолет пересекает государственную границу Союза Советских Социалистических Республик. Рука моя, подносившая в этот миг ко рту щедро выданный нам Аэрофлотом крошечный бутерброд с черной икрой, непроизвольно разжалась и выронила на пол лакомый кусочек, – начинала проступать надежда, что заграница и впрямь существует!
Мне смутно припоминается венский перевалочный пункт, где, по словам друзей и знакомых, мы с Сашей провели свои первые дни за пределами тогдашней Российской империи. Мне приходится верить своим друзьям на слово, так как, хоть империя к тому времени была уже обречена, мы еще об этом не подозревали, и она казалась нам вечной. И потому, вырвавшись из ее когтей, я, впавши в посттравматическую прострацию, с трудом осознавала, где я и что со мной происходит.
Я только помню, что у меня началась настоящая истерика, с рыданиями и перехватом дыхания, когда после ужина все сидевшие в столовой венской пересылки поднялись и хором запели «Атикву». Сейчас трудно сказать, с чего меня так проняло, - может, мой истрепанный арьегардными боями организм только того и ждал, чтобы ему подали повод для истерики, и, наконец, дождался. Однако катарсиса не произошло, и меня в полуобморочном состоянии погрузили в самолет компании Эль-Аль, через несколько часов приземлившийся в аэропорту Бен-Гурион.
Там нас окружила толпа встречавших, такая многолюдная, что я буквально силой вынуждена была прорываться к своим родным и близким, - к сыну, к невестке, к родителям. Но их быстро оттеснили, а нас начали передавать из рук в руки, обнимать, целовать, тискать, произносить над нами речи по-русски и на иврите, и впихивать в руки цветы, от которых мы не знали, как избавиться.
Тут в моей бедной голове все смешалось окончательно, закружилось, замелькало, померкло, и я пришла в себя только на заднем сиденье чьей-то машины, мчавшей нас в неизвестность по темному шоссе. Незнакомый голос с переднего сиденья сообщил, что шоссе ведет в Иерусалим, и тут в беседу включился некто в очках, затиснутый между мной и Сашей. Был этот некто до странности похож на кого-то хорошо знакомого из прошлой жизни – я собрала в кулак последние остатки воли и из дальней кладовки памяти выудила имя, соответствующее лицу в очках. Ну конечно же, как я сразу не узнала - это был Сима Маркиш!
