— Смешной я нахожу, дорогой Прокоп, — ответил наемник, к которому был обращен вопрос, — глубокую убежденность, прозвучавшую в изложении ваших прав, хотя, если вы приняли ваши собственные допущения, для вас сразу станет очевидным, что вы и ваши товарищи вообще не имеют отношения к делу… Да, я согласен с вами, что руководство предприятием бесспорно и беспрепятственно принадлежит тем, кто его первым задумал и исполнил…
— Ага! — с торжествующим видом произнес Прокоп.
— Да, но я добавлю: мысль овладеть фермой, или замком Парк, как вам угодно его называть, вам пришла вчера, так ведь? Ну, а нам она пришла позавчера. Вы сегодня утром вышли из Дуллана, чтобы привести ее в исполнение? А мы с той же целью вышли накануне вечером из Монт-рёй-сюр-Мера. Вы час назад вошли в пещеру? А мы тут уже к тому времени провели четыре часа. Вы развили и изложили в нашем присутствии этот план? Но мы его составили до вас. Вы рассчитывали попасть на ферму ночью? А мы — сегодня вечером! Значит, первенство в замысле и исполнении принадлежит нам, а следовательно, нам бесспорно и беспрепятственно принадлежит право руководить нашим предприятием.
И, передразнивая классическую манеру Прокопа, он окончил речь с не меньшей самоуверенностью и выразительностью, чем законник, произнеся:
— Dixi!
— Но, — спросил Прокоп, которого доводы Пильтруса несколько смутили, — кто мне подтвердит, что вы говорите правду?
— Слово дворянина! — сказал Пильтрус.
— Предпочел бы другое поручительство.
— Тогда слово ландскнехта!
— Гм-гм, — опрометчиво произнес Прокоп. Обстановка накалилась, недоверие Прокопа к слову Пильтруса привело товарищей последнего в крайнее раздражение.
— Ну, тогда к бою! — одновременно воскликнули Фракассо и Лактанс.
— Да, к бою, к бою! — прорычал Мальмор.
— Ну что же — к бою, раз вы хотите, — сказал Прокоп.
— К бою, раз нет способа договориться, — сказал Мальдан.
— К пою! — повторили Франц и Генрих Шарфенштайны, готовясь сражаться. Поскольку мнение было общим, каждый вытащил шпагу или дагу, схватил
топор или палицу, выбрал глазами противника и, изрыгая угрозы, с искаженным
лицом был уже готов обрушиться на него со смертельной яростью.
Но вдруг куча папоротника в нише у входа зашевелилась, оттуда появился изысканно одетый молодой человек и, выйдя из темноты в круг света и протягивая руки, как Герсилия на картине «Сабинянки», закричал:
— Ну же, друзья, сложите оружие, я берусь уладить это ко всеобщему удовлетворению!
Все взоры устремились на нового героя, так внезапно и неожиданно появившегося на сцене, и все разом воскликнули:
— Ивонне!
— Но, черт возьми, откуда ты явился? — одновременно спросили Прокоп и Пильтрус.
— Сейчас узнаете, — ответил Ивонне, — но прежде — шпаги и даги в ножны… Вид всех этих обнаженных клинков ужасно действует мне на нервы.
Все повиновались, кроме Мальмора.
— Ну-ну, — сказал, обращаясь к нему, Ивонне, — а это что еще, приятель?
— Ах, — простонал Мальмор с глубоким вздохом, — я вижу, что мне так и не удастся хоть немножко спокойно подраться.
И он вложил свой клинок в ножны жестом, полным досады и разочарования.
IV. УСТАВ СООБЩЕСТВА
Ивонне оглядел всех и увидел, что если гнев и не покинул сердца, то шпаги и даги, по крайней мере, вернулись в ножны. Потом он повернулся по очереди к Пильтрусу и Прокопу, которые, как мы помним, имели честь задать ему один и тот же вопрос.
— Откуда я взялся? — переспросил он. — Черт возьми! Хорошенький вопрос! Я вылез из этой кучи папоротника, куда забрался, увидев сначала Пильтруса, Лактанса, Мальмора и Фракассо, и тем более счел ненужным вылезать, когда за ними следом явились Прокоп, Мальдан и оба Шарфенштайна.
— Но что ты делал в пещере ночью? Мы ведь пришли сюда еще до рассвета.
— Ах, это мой секрет, — ответил Ивонне, — и я вам его сейчас открою, если вы будете себя разумно вести, но сначала перейдем к самому неотложному.
И он обратился к Пильтрусу:
— Итак, дорогой Пильтрус, вы явились сюда с намерением нанести короткий визит на ферму, или, иначе, в замок Парк, как вам угодно его называть.
— Да, — сказал Пильтрус.
— И вы тоже? — спросил Ивонне Прокопа.
— И мы тоже, — ответил Прокоп.
— И вы решили сражаться, чтобы выяснить, кому принадлежит право первенства?
— Да, мы собирались биться, — одновременно ответили Пильтрус и Прокоп.
— Фи, — сказал Ивонне, — вы же товарищи, французы или уж, по крайней мере, люди, служащие делу Франции.
— Черт! Пришлось решиться на бой, потому что эти господа не хотели нам уступить, — заявил Прокоп.
— Мы не могли вести себя иначе, потому что эти господа не хотели очистить нам место, — сказал Пильтрус.
— Пришлось решиться! Не могли вести себя иначе! — передразнил их обоих Ивонне. — Нужно было поубивать друг друга, да? Иначе как перерезать друг другу глотки никак нельзя? И вы, Лактанс, видели эти приготовления к резне и ваша душа христианина не содрогнулась?
— Да, содрогнулась, и сильно!
— И это все, на что подвигла вас ваша святая религия: содрогнуться душой!
— После битвы, — запротестовал Лактанс, несколько задетый упреками Ивонне, справедливость которых он чувствовал, — после битвы я помолился бы за убитых.
— Вы только подумайте!
— А что, по-вашему, я должен был сделать, дорогой господин Ивонне?
— Черт побери, да то, что делаю я, а ведь я не богомолец, не святой и не святоша. Что бы я хотел? Чтобы вы бросились между мечами и шпагами, inter gladios et enses note 13, как сказал бы наш законник Прокоп, и чтобы вы с покаянным видом, который вам так идет, сказали своим заблудшим братьям то, что сейчас скажу им я: «Друзья, где хватит четверым, хватит и восьмерым; если первое дело не даст нам столько, сколько мы ожидаем, подготовим еще одно. Люди рождены, чтобы поддерживать друг друга на тернистых земных путях, а не усеивать эти пути, и без того трудные, камнями. Чем разделяться, лучше объединимся: то, чего четверо не могут сделать без огромного риска, восьмером мы осуществим почти играя. Оставим для наших врагов нашу ненависть, наши даги и наши шпаги и будем добры и вежливы друг с другом. Бог, хранящий Францию, когда у него нет более неотложных дел, улыбнется нашему братству и вознаградит его!» Вот, что вы должны были бы сказать, дорогой Лактанс, и чего вы не сказали.
— Это правда, — ответил Лактанс и начал бить себя в грудь: Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa! note 14
И, загасив факел, пылавший, подобно ему, Лактанс стал на колени и начал горячо молиться.
— Ну, тогда я скажу это вместо вас, — продолжал Ивонне, — и добавлю: божественное откровение, о котором; должен был бы вам возвестить Лактанс, возвещу вам я, друзья.
