Они смолкли. Целую секунду они молчали, удивленные тем, что я решился заговорить.
А я продолжал:
— Черт побери, я настолько беден, что мне даже не на что поменять ту мысль, которая пришла мне в голову. Знаете, насколько я беден? У меня даже тень — и та дырявая.
Я повторял остроты, которые слышал от комиков в «Любимцах города». Я подражал их манере, интонациям. Как будто выступал на сцене.
Никто из ребят не знал, что делать, что сказать. Как же им было теперь смеяться надо мной, если я сам над собой смеюсь?
— Хотите узнать, почему у меня такие короткие штаны? Потому что это длинная история — купить новую пару.
Я продолжал в том же духе, и постепенно толпа маленьких мучителей, линчевавших меня словами, снова принялась смеяться. Только смех их переменился. Они смеялись именно тогда, когда этого хотел я, когда я велел им смеяться. Теперь ситуацией управлял я. Значит, позабавиться хотите? Я вас научу забавляться. Хотите смеяться? Я вас заставлю смеяться.
— Знаете, мой папаша подумывает жениться заново. Он даже не любит эту девушку. Ему просто хочется собрать тот рис, которым его будут осыпать во время свадьбы. Вы тут говорите еще, что у моего отца проблемы с алкоголем. Чушь! Он пьет, напивается, вырубается. И никаких проблем!
Прозвенел звонок. Пора было возвращаться на урок. Все побежали в класс, но теперь никто уже не гнался за мной по коридору, чтобы напоследок уколоть новыми насмешками. На этот раз они кричали мне:
— Еще, Джеки! Ну, еще одну прибаутку! Пожалуйста, Джеки!
Они говорили мне «пожалуйста».
А самое замечательное — это то, что, когда толпа разбежалась, я увидел красавицу Надин Рассел: она улыбалась мне дружелюбной, чудесной улыбкой.
Вторую истину я усвоил однажды летом, в июльскую субботу. Лето в Нью-Йорке бывало длинным и жарким. Жара стояла такая, что солнечный свет отскакивал от окон, отражался от тротуаров, а там, внизу, сгущался и превращал уличную твердь в нечто раскаленное и вязкое. Лето было длинным, от пекла деваться было некуда. Зной томил нас каждый день до самого заката, а ночь оказывалась лишь ненамного прохладней миновавшего дня и грядущего адского утра.
В домах стояла такая же духота, как на улице. Квартиры превращались в настоящие печки, и наши маленькие старые вентиляторы фирмы «Дженерал электрик» с обтрепанными шнурами — такие были, кажется, у всех — вели жалкую и безуспешную борьбу с неподвижным удушающим воздухом.
Об общественных бассейнах нечего было и думать. Таких, где были бы рады цветным, просто не существовало. Иногда кто-нибудь откручивал вентиль у пожарного крана, приставлял упаковочную корзину к патрубку и превращал это сооружение в фонтан, где мы, дети, принимались плескаться и резвиться. Для меня звуки лета навсегда будут связаны с шумом воды, льющейся на бетон, и с детским смехом. С июня по август эти звуки раздавались на всех улицах всех жилых районов. Кому нужен бассейн под крышей, с подогретой водой и дорожками? Уж конечно, не нам, гарлемским огольцам. У нас, гарлемских огольцов, был городской пожарный кран.
Иногда.
А иногда приходили полицейские, отшвыривали корзину, закручивали вентиль и запирали кран. Они заявляли, что это — собственность города, а мы не имеем права трогать городскую собственность, что это растрата воды, и если случится пожар, то нечем будет его тушить.
Так они говорили.
На самом же деле это означало: «Чтобы ноги вашей тут не было, черномазые!»
Тогда выдалась как раз такая суббота — страшная жара и скука. Мы с Малышом Мо и еще двумя соседскими ребятами сидели на крыльце, изнывая от зноя с каждой минутой все больше, и пытались придумать, как бы остудиться.
— Черт! — выпалил я (дома меня никогда не отучали чертыхаться). — А давайте просто сходим в кино. — В те годы в кино показывали не просто кино. Вначале шли мультики, потом короткометражка, потом рекламные ролики и только потом кино. Часто даже два фильма. Кино показывали весь день. Весь день — и, главное, в кинотеатре работал кондиционер. Там было ледяное царство вертящихся вентиляторов, рукотворной прохлады.
— А как мы туда попадем? — спросил кто-то из мальчишек.
— А как попадают в кино? — парировал я. — Покупают билет и проходят.
Малыш Мо сказал за всю компанию:
— У меня нет денег на билет.
Билет в кино стоил тогда около четверти доллара. Для бедного чернокожего мальчишки это было все равно что пятьдесят долларов. Но для мальчишки, который ишачил шесть дней из семи, берясь за любую работу, часть его заработанных тяжким трудом денег не казалась слишком большой платой за прохладу — и фильм в придачу. А может, целых два фильма.
— Айда. — Я уже встал и был готов идти. — Я куплю билеты. Ну, давайте.
Я дошел до перекрестка и стал ждать, когда загорится зеленый, и вдруг заметил, что стою в одиночестве. Малыш Мо и остальные ребята по-прежнему сидели на крыльце.
Я зашагал назад.
Спросил:
— Ну?
— Ты, кажется, шел в кино.
— Ну да. Вы идете?
— Да как мы туда попадем…
— Я же тебе сказал, — оборвал я этого парня, — я покупаю билеты.
Малыш Мо осторожно, недоверчиво — так, словно боялся спрашивать, — поинтересовался:
— Купишь — всем нам?..
Нас было четверо. Значит, билеты обойдутся в доллар. Еще утром, выходя из дома, я решил положить в карман три доллара. Три доллара — на еду, на коку и мороженое. Три доллара — на подземку. Три доллара — на то, чтобы не оставаться дома с отцом, который, скорее всего, уже ловит свой кайф любым из дюжины известных ему способов.
Я снова говорю ребятам:
— Да, всем. Ну что — вы идете, негры, или остаетесь сидеть тут на крыльце?
Мне приходилось слышать, как некоторые пожилые люди в нашей округе называют друг друга неграми, когда раздражаются на чужое поведение или чужую глупость. Употребив слово «негры» в этом смысле, я почувствовал свое превосходство — почувствовал, что я чуточку лучше или толковее, чем остальные ребята. Это чувство было для меня чем-то новым. Оно мне понравилось.
И вот что я вам скажу: вы, наверное, никогда в жизни не видели такой коллективной радости, какую тогда принялись выражать Малыш Мо и остальные. Они смеялись и веселились, и мне приходилось бежать, чтобы поспевать за ними — с такой скоростью неслись они к кинотеатру. Я купил им всем билеты. И конфеты. Что такое еще пятьдесят центов на всех?! Мы сидели, смотрели мультики, короткометражку, рекламу, потом полнометражный фильм. А потом еще один фильм. То, что мы просидели там несколько часов кряду, а единственные черные лица, появлявшиеся на экране, принадлежали служанкам, кормилицам и отсталым аборигенам, в подметки не годившимся Большим Белым Охотникам, значения не имело. Единственным, что имело значение, была желанная прохлада.
Следующий день, воскресенье, прошел как обычно: сначала я держался подальше от отца, а потом настала пора отправляться к Бабушке Мей. Вкусная еда, приятная беседа, «Любимцы города», затем — снова домой.
Но в понедельник все круто переменилось. Как только я пришел в школу, ребята — те, с кем я был едва знаком, или те, кто еще несколько дней назад дразнил меня за то, что я босяк, что у меня отец — пропойца, — все они кричали мне: «Привет, Джеки!», «Как дела, Джеки?», «Может, помочь тебе с уроками, Джеки, ты только скажи!» Новость о том, что я, не поморщившись, раскошелился на билеты в кино и на угощение, как будто у меня денег куры не клюют, с невероятной быстротой разлетелась по школе. И все до одного захотели в следующий раз тоже поживиться за мой счет. Такое внезапное назойливое внимание к моей персоне — не важно, чем оно оказалось вызвано, — понравилось мне. Еще больше мне понравилось то, что улыбки Надин, прежде теплые, теперь сделались прямо-таки обжигающими.
Здесь-то и таилась вторая истина, открытая мной: нельзя заставить людей любить тебя, но нет никого, кому не нравился бы человек с деньгами.
Почти никого.
Однажды после уроков Надин доулыбалась до того, что я предложил ей угостить ее мороженым. Опаздывая на свидание, я помчался домой, чтобы взять денег. Устремился в свою комнату, открыл дверь, направился к копилке.
И вдруг остановился: на моей кровати сидел отец.
В комнате было темно, голову отец склонил низко, но я все-таки разглядел, что он в зверском состоянии: он мучился похмельем и отчаянно нуждался в выпивке, но, борясь с самим собой, предпочел дожидаться меня. Это требовало таких усилий, что мышцы у него подергивались, по телу струился пот.
А он все сидел на моей кровати.
И, как бы его ни терзало желание опохмелиться, он все сидел и сидел, уставившись на предмет, который держал в руках. Это была моя банка-копилка, набитая деньгами.
Вот как развивались события: отец просыпается, отходит от дурмана, и тут же ему хочется снова вырубиться, а в доме нет ни грамма дури, в карманах — пусто. Он принимается шарить у меня в комнате, надеясь найти какую-нибудь завалявшуюся мелочь, хоть сколько-нибудь, чтобы хоть на пять центов приблизиться к желанной порции спиртного. А находит…
