XXI веке, обращают больше внимания на связи. Глобальные учреждения, глобальные переводы, «транснациональные» движения привлекли внимание современных аналитиков находящегося в постоянной трансформации мирового экономического порядка. Почти все сходятся во мнении, что период раннего Нового времени, несмотря на очень неудачное название, был временем, когда линии глобальных связей умножились и укрепились, дальняя торговля стала в меньшей степени сводиться к предметам роскоши и больше ориентироваться на (прото) «массовые» рынки; все это, однако же, не равнозначно утверждению, что именно в эту эпоху Запад стал богатейшим уголком планеты.
Главный стоящий за всем этим вопрос – проблема взлета Запада. Эта тема наполняет библиотеки и продолжает вызывать жаркие дискуссии. Адам Смит и Карл Маркс увидели перелом в развитии мирового экономического порядка в XVI веке, когда появились колонии в Новом Свете. В 1960‐х годах западные либеральные историки, отвергшие марксистскую парадигму, обратились к политике и нашли ответ в «кризисе семнадцатого столетия», что внесло свой вклад в европоцентричную модель, основанную на идее европейской исключительности72. Амбициозный трехтомный труд Броделя «Цивилизация и капитализм» (1955–1979), расширяя постмарксистскую парадигму школы Анналов, показал необходимость понимать метасвязи, не упуская из виду простых людей. Бродель (1902–1985) документировал мировую торговлю, принимая во внимание глубокие структуры (среда), средние (учреждения) и поверхностные (события), дав им интерпретацию, которая была яркой, провокационной, проницательной и антикапиталистической – но не марксистской. Мир-системная теория Иммануила Валлерстайна, сформировавшаяся под сильным влиянием марксизма, хотя и вышедшая за рамки исторического материализма, – рискуя сильно упростить, можно назвать ее географическим приложением марксистской классовой борьбы, – прозвучала очень критично по отношению к горделивому нарративу «взлета Запада», но по-прежнему отнесла начало современного капитализма к XVI столетию.
Другие школы сделали больше для дестабилизации этого нарратива. Субалтерные исследования (subaltern studies) и работы в области мировой истории (world history) показали, что взлет Запада не был ни столь стремительным, ни столь уникальным, как это прежде считалось73. (Впрочем, подобная сдержанность по отношению к европейской гегемонии противопоставлялась господству европейцев в Новом Свете, с энкомьендой и системой плантаций, использовавших труд рабов.) Европа обогнала остальной мир по демографическим и экономическим показателям не в XVI столетии, но позже – к этому выводу пришли менее европоцентристские исследователи, переименовавшие проблему взлета Запада в Великое расхождение (Great Divergence). Проанализировав параметры, указывающие на качество жизни, – продолжительность жизни, потребление калорий, – Кеннет Померанц и ученые, ставшие известными как Калифорнийская школа, выдвинули тезис, что до XIX века жизненный уровень Европейского континента мало чем превосходил жизненный уровень Китая или Османской империи74. Датировка материального расхождения Востока и Запада оставалась предметом горячих дискуссий; такой видный экономический историк, как Ян де Фрис, утверждает, что переломный момент следует отнести к XVII веку75.
Столь широкий спектр точек зрения о том, каким временем датировать подъем Запада и возникновение капиталистических экономик, позволяет предположить, что предстоит существенный пересмотр того, что именно произошло в раннее Новое время. Действительно, труды субалтерных исследователей показали, что эмпирически достоверные факты, считавшиеся таковыми в прошлые десятилетия, далеко не так достоверны. В более ранних исследованиях западное превосходство было скорее априорным допущением, чем концепцией, к которой задаются вопросы. Действительно, делать вывод, что отсутствие данных означает отсутствие активности – особенно в обширной сухопутной евразийской торговле, – ошибочно не в меньшей степени, чем делать выводы о норме, экстраполируя сведения из одного-единственного источника76. Необходима глобальная перспектива – та, что не будет изучать одну лишь атлантическую экономику или одно лишь пространство Индийского океана; необходимы и объяснения, охватывающие матрицу экономики, технологического развития, политических учреждений, культурных атрибутов и их комбинаций. Например, с точки зрения де Фриса, проблема связана с государственными учреждениями. Его замечания по поводу плохого обращения Франции со своими купцами, а также апологетический текст Джека Голдстона об отказе продвинутых традиционных обществ вводить у себя инновации перекликаются с российской историей, где принято обвинять государство в экономической слабости России77. Но Россия остается решительно за рамками значимых исследований, опубликованных академической прессой и посвященных купцам и торговле в раннее Новое время78.
Другой тезис, рассмотренный в моем новом труде, – «упадок» сухопутных торговых сетей в Евразии79. В классической интерпретации подъем компаний, занимавшихся морской торговлей, означал смертный приговор евразийской торговле, и началось это в XVI веке. Но историки поставили под вопрос эту точку зрения: Моррис Россаби и Скотт Леви указали на политическую нестабильность в Центральной Азии как на причину переориентировки торговых путей80. Масштабные выводы оказались сделаны путем экстраполяции данных узкого круга источников или из‐за отсутствия эмпирической информации о евразийской торговле, а также из‐за недооценки того, до какой степени широким стало потребление81. История Ямыш-озера в главе 5 представляет картину процветающего узла сухопутной евразийской торговли в XVII столетии и подтверждает, что Россия заслуживает места в нарративах о взаимосвязанном мире.
Таким образом, значение этой истории простирается за пределы обширных владений Российской империи. Как бы ни характеризовать это государство или свободу в нем, Россия хотя бы уже благодаря своей географии (но и по другим причинам, как покажет эта книга) заслуживает места в нарративах о торговой экспансии раннего Нового времени в трансимперском или глобальном масштабе. Настоящая книга воздерживается от избитых формулировок «России и Запада», потому что можно достичь гораздо большего, анализируя Россию в контексте мира раннего Нового времени. Таким образом, книга пытается сделать маленький шажок в деле лучшего вписывания России и Сибири в мир раннего Нового времени82. К примеру, Россия была знаменита плохими дорогами – недостаток, увековеченный афоризмом: «В России две беды – дураки и дороги»83. Но в сравнительной перспективе российские дороги были, возможно, не так уж плохи потому, что другие дороги были не лучше. Во Франции «даже в восемнадцатом столетии дороги из Амьена – одного из главных городов Франции XVII–XVIII веков – в порт Сен-Валери-сюр-Сом были так плохи, что купцы нередко платили местным землевладельцам за разрешение провезти свои повозки по вспаханным полям, а не по главной дороге»84.
Вопрос о российской «отсталости» бесплоден и плохо сформулирован, как и мучительные пререкания русских об отношениях России с Западом, но историография истории России должна разобраться с собственной «дискуссией о расхождении». Это вопрос о том, когда российская политэкономия разошлась с западной. Конечно, «Запад» как историческая категория – проблемная конструкция. Возможно, лучше будет сформулировать вопрос, когда российская политэкономическая стратификация разошлась со стратификацией в обществах, где появился «здоровый» средний класс, материально обеспеченный и участвующий в политическом процессе. Разумеется, на такие масштабные вопросы нельзя ответить без
