Хорошо, что Эд сделал эту штуку с моим письмом. Расскажу еще одну отличную историю, приключившуюся с ним в те дни, когда он разъезжал по Америке как представитель «Великих книг». Он малоизвестный поэт, периодически печатается в «Атлантик мансли» и других подобных журналах. Однако вот незадача – он почти тезка очень известного поэта Эдвина Мьюира, шотландца, умершего в 1959 году. Не слишком искушенные в литературе люди иногда спрашивали его, не тот ли он самый поэт, имея в виду Эдвина.
Однажды одна женщина спросила его, не тот ли он самый поэт. Он ответил нет. Она была глубоко разочарована, ведь ее любимое стихотворение – «Укутывая своего сына». Штука в том, что автор этого стихотворения – американец Эд Мьюир.
12
Мне хотелось бы, чтобы не Уайлдер, а я написал «Наш городок». Мне хотелось бы, чтобы не кто-нибудь, а я изобрел роликовые коньки.
Я спросил А.Э. Хотчнера, друга и биографа покойного Эрнеста Хемингуэя, стрелял ли Хемингуэй в кого-нибудь (самоубийство не считается). Тот ответил: «Нет».
Я спросил известного немецкого романиста Генриха Белля, что ему больше всего не нравится в немцах. Он ответил: «Они возвели послушание в жизненный принцип».
Я спросил одного из моих усыновленных племянников, как я танцую. Он ответил: «Ничего».
Когда я в Бостоне нанимался на работу рекламным агентом – ну да, я же разорился, – человек из отдела кадров спросил меня, откуда произошла фамилия Воннегут. Я ответил, что она немецкая. «Немцы, – сказал он, – убили шесть миллионов моих братьев».
Рассказать вам, почему у меня нет СПИДа, почему я не заражен ВИЧ-инфекцией, как многие другие люди? Я не трахаюсь с кем попало. Только и всего.
Траут рассказал, отчего СПИД и новые варианты всякого триппера и так далее расплодились нынче, как комары летом. Дело было так. 1 сентября 1945 года, сразу после окончания Второй Мировой войны, представители всех химических элементов собрались на встречу на планете Тральфамадор. Они собрались, чтобы выразить свой протест против того, что из некоторых из них построены тела этих больших, неуклюжих и вонючих живых организмов, бессмысленно жестоких и ужасно глупых – людей.
Элементы полоний и иттербий, из которых никогда не строились человеческие тела, были оскорблены самим фактом, что химические элементы вообще подвергаются подобному надругательству.
Углерод за долгую историю был свидетелем многочисленных избиений, однако он обратил внимание собрания лишь на одну публичную казнь. Случилось это в Англии, в пятнадцатом веке. Человека обвинили в государственной измене и приговорили к смерти. Его повесили, но он не умер, а долго висел, пока почти не задохнулся. Его привели в чувство и вспороли ему брюхо.
Палач вытащил наружу его кишки и показал их ему. Потом в паре мест прижег факелом. Надо сказать, что кишки он не отрезал. Затем палач и его помощники привязали его за руки и за ноги к четырем лошадям.
Они стеганули лошадей, и те поскакали в разные стороны, так что разорвали человека на четыре кровавых куска, каковые были затем вывешены на рынке на всеобщее обозрение.
Если верить Трауту, перед встречей элементы договорились, что никто не будет рассказывать о тех ужасах, которые взрослые вытворяют с детьми. Несколько делегатов пригрозили бойкотировать встречу, если им придется смирно сидеть и выслушивать подобное. Да и зачем?
«В результате обсуждения того, что взрослые делают со взрослыми, пришли к ясному выводу, что человеческий род следует истребить, – сказал Траут. – Заслушивание докладов о том, что взрослые делают с детьми, было бы, так сказать, „нездоровым украшательством“».
Азот со слезами на глазах рассказывал о том, как его забрали в рабство нацистские охранники и врачи и заставили работать на них в лагерях смерти во время Второй мировой войны. Калий рассказывал такие истории об испанской инквизиции, что кровь стыла в жилах, ему вторил кальций рассказом о гладиаторских боях, кислород говорил о торговле чернокожими.
Слово взял натрий. Он заявил, что сказано уже достаточно, дальнейшие показания будут лишь сотрясением воздуха. Он предложил всем химическим элементам, задействованным в медицинских исследованиях, соединяться во все более и более сильные антибиотики. Они, в свою очередь, заставят болезнетворные организмы вырабатывать новые штаммы, устойчивые к антибиотикам.
В результате, предсказал натрий, через некоторое время все болезни, которым подвержен человек, даже сыпь и чесотка, станут не только неизлечимы, но и смертельны. «Все люди умрут, – сказал натрий. – И снова, как при рождении Вселенной, все элементы будут свободны от греха».
Железо и магний присоединились к предложению натрия. Фосфор поставил вопрос на голосование. Под бурные аплодисменты предложение было принято единогласно.
13
В 2000 году, вечером накануне Рождества, когда Золтан Пеппер говорил своей жене, что людям теперь подают их головы на многоножках, Килгор Траут находился рядом со зданием Американской академии искусств и словесности. Траут не мог слышать слова Золтана. Между ними была толстая каменная стена, она превосходно заглушала речь парализованного композитора о мании – заставлять человечество состязаться с машинами, которые заведомо их умнее.
Пеппер задал в своей речи один риторический вопрос. Вот он: «Зачем, скажите, зачем нужно унижать самих себя, да еще так изобретательно и за такую большую цену? Мы ведь и не утверждали никогда, что мы какие-то там крутые».
Траут сидел на койке в приюте для бродяг, бывшем когда-то Музеем американских индейцев. Самый плодовитый в мире писатель рассказов был задержан полицией при облаве в Нью-Йоркской Публичной библиотеке, что на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы. Его и еще человек тридцать – Траут называл их «жертвенной скотиной», – живших в библиотеке, вывезли на черном школьном автобусе и сдали в приют на чертпоберикакаяжеэтоглушь Западной 155-й улице.
В Музее американских индейцев была экспозиция, посвященная жизни аборигенов во времена, предшествовавшие появлению европейцев, которые утопили все в дерьме. За пять лет до появления там Траута музей переехал в более безопасный район.
11 ноября 2000 года ему исполнилось восемьдесят четыре года. Он умрет в День всемирной солидарности трудящихся в 2001 году, и ему все еще будет восемьдесят четыре. Но к тому времени кончатся те самые десять лет, которые ему, и еще многим другим, подарил катаклизм. Хорошенький подарочек, ничего не скажешь.
Вот что он напишет об этих повторных десяти годах в своих незаконченных мемуарах под названием «Десять лет на автопилоте»: «Послушайте, если не катаклизм ведет нас от одного происшествия к другому, так что-то другое, только оно еще сильнее и отвратительнее».
«Этот человек, – написал я в первой книге про катаклизм, – был единственным ребенком в семье. Его отец, профессор колледжа в Норхэмптоне, Массачусетс, убил его мать, когда ему было всего двенадцать лет».
Я сказал, что Траут был бродягой. С осени 1975 года он выбрасывал свои рассказы в помойку вместо того, чтобы отдавать их в печать. Он взял эту привычку после того, как узнал о смерти своего единственного сына Леона, дезертира из рядов Американской морской пехоты. Ему случайно отрезало голову в результате несчастного случая на судоверфи в Швеции. Он получил в Швеции политическое убежище и работал на верфи сварщиком.
Когда Траут стал бродягой, ему было пятьдесят девять. С тех пор у него не было дома до тех пор, пока ему, умирающему старику, не предоставили комнату имени Эрнеста Хемингуэя в приюте для престарелых писателей Занаду, штат Род-Айленд.
Когда его зарегистрировали в бывшем Музее американских индейцев – бывшем напоминании о самом грандиозном геноциде в истории человечества, – рассказ «Сестры Б-36», лежавший у него в кармане, сидел у него в печенках. Он закончил его в Публичной библиотеке, но полиция арестовала его прежде, чем он успел от него избавиться.
Так что он, не снимая пальто, сказал клерку в приюте, что его зовут Винсент ван Гог, и что все его родственники умерли, а затем снова вышел наружу. На улице было так холодно, что замерз бы и снежный человек. Траут бросил рукопись в мусорный бак без крышки, прикованный к пожарному гидранту, что напротив Американской академии искусства и словесности.
Когда он по прошествии десяти минут вернулся в приют, клерк сказал ему: «Где тебя носило? Мы все очень за тебя беспокоились, Винс». Потом он показал ему его койку. Она висела на смежной стене между приютом и академией.
На другой стороне стены, в академии, над столом из розового дерева, за которым работала Моника Пеппер, висела картина Джорджии О’Кифф – побелевший коровий череп на песке посреди пустыни. На стороне Траута, прямо у изголовья его койки, висел плакат, на котором читающему строго-настрого запрещалось совать своего «младшего брата» куда бы то ни было, не надев на него предварительно презерватив.
