И среди нелепиц, которые нанизывал одну на другую наш Рыцарь во время первого своего выезда, прежде всего вспомнил он о принцессе Дульсинее Дарующей Славу, которая причинила ему горькую обиду, изгнав и с суровой непреклонностью повелев не показываться на глаза ее красоте. Славу завоевать возможно, но дело это нелегкое, и добрый идальго, нетерпеливый, как и всякий новичок, был в отчаянии от того, что проездил почти целый день, «не повстречав ничего такого, о чем стоило бы рассказывать». Не отчаивайся, добрый Рыцарь; героическое состоит в том как раз, чтобы принять как милость Божию те события, которые выпадут нам на долю, а не в притязаниях вызвать какие‑то события силою.
Но на исходе первого дня своих странствий в поисках славы он «вдруг увидел неподалеку от дороги, по которой ехал, постоялый двор» и подъехал к нему «в ту минуту, как начало смеркаться». И первыми, кого увидел он в мире за пределами своего селения, оказались «две молодые женщины из тех, что называются дамами легкого поведения»; встреча с двумя жалкими потаскушками была первой встречей в подвижническом его странствии. Но ему показались они «прекрасными девами[11] или прелестными дамами, вышедшими прогуляться перед воротами замка», за каковой он принял постоялый двор. О искупительная сила безумия! Очам героя девицы легкого поведения представились прелестными девственницами: на них падает отсвет его целомудрия, и оно карает их и в то же время омывает. Чистота Дульсинеи окутывает их и очищает в глазах Дон Кихота.
И тут какой‑то свинопас затрубил в рог, сгоняя со жнива стадо свиней, и вообразилось Дон Кихоту, что это некий карлик оповещает о его приезде, и он подъехал к постоялому двору и к преображенным девицам.
Со страху — а к чему, как не к вечному страху, могло приучить обеих злосчастное их ремесло? — они было хотели укрыться в доме, но тут Рыцарь, подняв картонное забрало и показав свое худое запыленное лицо, заговорил с ними «с отменной учтивостью и непринужденным видом», назвав их при этом «чистыми девами». «Чистые девы»! Словесная милостыня, воистину святая! Но они, услышав, что их величают словами, столь мало подходящими к их ремеслу, «не могли удержаться от смеха», и «их веселость рассердила Дон Кихота».
Вот первое приключение нашего идальго: смех раздается в ответ на слова его, подсказанные чистосердечной неискушенностью, смех получает он в награду за то, что сердце его изливает на мир чистоту, которой переполнено: смех, отвергающий, убивающий всякий благородный порыв. И только вдумайтесь, ведь эти несчастные смеются как раз над величайшей честью, какая только могла быть им оказана! И Рыцарь, осердившись, разбранил их за неразумие, а они давай смеяться еще пуще, он же еще пуще разгневался, и тут появился хозяин постоялого двора, «человек очень[12] тучный, а посему и очень миролюбивый», и предложил сеньору Рыцарю остановиться у него в доме. При виде кроткой его почтительности укротил и Дон Кихот свой гнев и спешился. И девицы, помирившись с нашим Рыцарем, принялись снимать с него доспехи. Девицы легкого поведения, возведенные Дон Кихотом в звание чистых дев, — о сила искупительного его безумия! — стали первыми из числа тех, кто служил ему с бескорыстной любовью:
Никогда так нежно дамы
не пеклись о паладине.14
Вспомните Марию Магдалину, как омыла она ноги Господа, и умастила елеем, и отерла своими волосами, столько раз целованными в грехе;15 приснопамятную Магдалину, которую так почитала святая Тереса16 (о чем сама нам поведала в главе IX своей «Жизни») и которой препоручала себя, дабы та вымолила ей прощение у Господа.
Наш Рыцарь выразил намерение свершить подвиги во имя служения несчастным этим девкам, и поныне дожидающимся, чтобы некий Дон Кихот исправил несправедливость, от которой страждут они и им подобные. «Впрочем, наступит время, — сказал он, — вы будете мне приказывать, а я вам повиноваться». А девицы, «не привыкшие к подобным риторическим красотам», — к похабщине и грубостям, вот к чему они были привычны, — «не отвечали ни слова»; только спросили, не хочет ли он поесть. Прекратился смех; девки, преображенные в дев, ощутили себя женщинами и спросили, «не хочет ли он поесть»[13]… В этой подробности, сохраненной для нас Сервантесом, явлена целая тайна самой безыскусственной нежности. Несчастные девки поняли Рыцаря, постигли самую суть детского его характера, его героической невинности, и спросили, не хочет ли он поесть. Волею обстоятельств именно эти две бедные грешницы позаботились о поддержании жизни героического безумца. Девки, преображенные в дев, при виде столь странного Рыцаря, растрогались, надо думать, до глубины души, у обеих поруганной, до своей материнской сущности, ибо каждая из них ощутила себя матерью, а в Дон Кихоте увидела ребенка; и вот они спросили его, чисто по–матерински, не хочет ли он поесть. Девицы легкого поведения спросили Дон Кихота, не хочет ли он поесть, ибо в душе у каждой проснулась мать. И не зря, как видите, возвел их Дон Кихот в звание чистых дев, ибо всякая женщина, когда ощущает себя матерью, обретает девственную чистоту.
Не хочет ли он поесть… «Думается мне, это было бы очень кстати, — отвечал Дон Кихот, — (…) ибо никто не в силах нести воинские труды и таскать тяжелое вооружение, не заботясь о требованиях желудка».
И он поел, и покуда ел, услышал, как холостильщик свиней несколько раз просвистел в камышовую свистульку, и окончательно уверовал, что «попал в какой‑то знаменитый замок, что треска — форель, серый хлеб — белая булка, потаскушки — знатные дамы, а хозяин — владелец замка. Поэтому был он в восторге и от своего замысла, и от первого выезда». Справедливо было сказано, что для того, кто верует, нет ничего невозможного,17 и чтобы смягчить и сдобрить самый жесткий и черствый хлеб, нет ничего действеннее веры.
«Удручало его только то, что он не посвящен в рыцари: он считал, что у него нет законного права искать приключений, раз он не принадлежит к рыцарскому ордену». И решил он в этот орден вступить.
Глава III
в которой рассказывается о том, каким преславным способом Дон Кихот был посвящен в рыцари18
Алонсо Кихано готовится к посвящению в рыцари, чтобы стать Дон Кихотом по праву. И вот падает он на колени перед хозяином постоялого двора и просит оказать ему милость, каковую тот ему и оказывает, а именно чтобы согласился он посвятить нашего героя в рыцари; и собирается Алонсо Кихано провести ночь в бдении над оружием в часовне замка. И хозяин постоялого двора, «чтобы позабавиться этой ночью, решил потакать его сумасбродству», из чего явствует, что был он из тех людей, которые воспринимают мир как зрелище, — вещь естественная для тех, кто привык к суете и мельтешению прибывающих–отбывающих. Как еще, если не как зрелище, воспринимать мир тому, чей собственный мир сводится к постоялому двору, где всего лишь останавливаются на постой, а не живут по–настоящему. Едва с кем‑то познакомишься и пообщаешься, как тот отбудет; тут поневоле начнешь искать, чем бы позабавиться.
Хозяин постоялого двора был человеком, успевшим постранствовать по свету, причем сеял он злодеяния, пожинал же осмотрительность. Да такую искушенную, что когда Дон Кихот в ответ на соответствующий вопрос сказал, что «у него нет ни гроша, так как ни в одном романе ему не приходилось читать, чтобы странствующие рыцари возили с собой деньги», то трактирщик молвил, что он ошибается: «в романах об этом, правда, не пишется, так как авторы не полагают нужным упоминать о столь очевидно необходимых вещах, как например деньги или чистые рубашки, но из этого вовсе не следует, что у рыцарей не было при себе ни того ни другого; напротив, он достоверно и твердо знает, что странствующие рыцари, подвигами которых переполнено столько романов, всегда имели при себе на всякий случай туго набитые кошельки». В ответ на что Дон Кихот «обещал в точности последовать его совету», поскольку безумцем он был весьма рассудительным, а перед требованием запастись деньгами не устоит никакое безумие.
Но, скажут мне, не от алтаря ли кормится священник? И не подобает ли кормиться от своих подвигов тому, кто эти подвиги свершает? Деньги и чистые рубашки! Требования нечистой реальности! Да, требования нечистой реальности, но героям приходится к ним приспосабливаться. Вот и Иньиго де Лойола тоже старался вести образ жизни истинного странствующего рыцаря — во славу Божию — и, едва успев отделаться от очередного недуга, возвращался к привычному суровому образу жизни, «но в конце концов долгий опыт и частые приступы жестокой боли в желудке, — повествует биограф Лойолы (книга I, глава IX), — а также холода и ненастья, которых можно было ожидать в середине зимы, — все это немного смягчило его, так что он прислушался к советам друзей и почитателей и согласился принять от них две короткие ропильи из грубого домотканого сукна,19 чтобы держать в тепле тело, да из того же сукна островерхую шапчонку–полуколпак, чтобы прикрывать голову».
