— Он собирается преподнести ее в дар королю?
— Извини, что?
— Этот твой граф Суррейский. Чтобы заслужить королевскую благосклонность.
Натаниэль хмурится, хватает лампу и отворачивается от полотна. Краски на холсте тут же меркнут.
— Я не настолько нахален, чтобы спрашивать, зачем ему эта картина. Когда ты продаешь свою подкрашенную водицу, разве тебя заботит, кто будет ее пить?
В Дигби закипает гнев, но он справляется с ним, выдавив желчь и ярость в сжатые кулаки. Тем временем Натаниэль уже перешел к следующему холсту и ногтем поскребывает что-то на нем. Дигби осушает свой кубок, вытирает рот рукавом и спешит высказать хозяину восхищение его несомненным талантом. Он решительно в восторге от двух небольших портретов: на одном краснощекий мореплаватель в красном флотском кушаке стоит между бурным морем и нависшими тучами; на другом хорошенькая девушка с ямочками на щеках стоит, прислонясь к воротам.
— В этих людях — настоящая жизнь, — хвалит Дигби. — Заговори они со мной, меня бы это не удивило.
— Спасибо.
Но в душе Дигби понимает, что и эти картины не затронули его. Наверное, он слишком приземлен, чтобы по-настоящему понимать искусство.
— Наверное, в Лондоне у тебя есть помощники и ученики?
Хмурясь, Натаниэль потирает тяжелый подбородок. Похоже, вопрос рассердил его.
— Я пишу свои картины сам, до последнего мазка. А разным Гаспарам и Бакшорнам я не доверил бы писать даже такие мелочи, как шелка и драпировки.
— Я не хотел сказать ничего плохого.
Вероятно, Натаниэль чувствует, что был излишне резок. Он поспешно хватается за тряпку и вытирает пальцы.
— И не сказал, мой дорогой Томас. Ты куришь?
Дождь приутих, поэтому они стоят рядом у открытого окна, раскуривая от свечи трубки, набитые превосходным виргинским табаком. Дигби все пытается подвести разговор к главной цели своего приезда, но для этого ему все еще не хватает мужества. Он откашливается.
— Говоря начистоту, Натаниэль, неужели ты не получишь никакой выгоды от реставрации короны? — решается он спросить.
Натаниэль задумчиво затягивается, пыхтя трубкой. Ее красный огонек подсвечивает лицо хозяина.
— С моим родом занятий — возможно. Не злись, но от республики 12 у меня остались одни разочарования, хоть я и успел немало поработать.
— Аминь.
— Единственной ценностью земли оказался приносимый ею доход. Простота лишь вошла в моду, не сделав людей более искренними, а потом ее сменила мода на вычурные украшения. Искусство, о котором я мечтал, не может ни зародиться, ни процветать здесь.
— Тебе ли жаловаться, ты ведь теперь гордость и слава всей Англии.
Злая колкость в тоне Дигби разжигает тлевший в живописце гнев:
— Распродать собрание искусств, принадлежавшее покойному королю! Ты никогда не видел его. А я — видел. Эти сокровища навеки потеряны! Зато эта продажа так много дала твоей «ликующей» республике!
— Она не моя, и ты знаешь это! — Дигби чувствует, как тропа их разговора уходит из-под ног; и все же он не в силах более смягчить тон и подбирать слова. — Для простых людей хранение всего этого ничего не значило, потому что видеть все эти сокровища могли только короли и их лизоблюды! А продажа дала деньги…
— Да из вырученных денег к твоим беднякам, к твоим нищим ни гроша не попало! Все до последней монетки ушло королевским заимодавцам.
Совершенная чушь, и Дигби громко заявляет об этом, добавляя:
— Что общего у этих красот искусства с жизнью?
— Они — дар, который остается даже после того, как мы сгнием в могилах! — Натаниэль резко и шумно выдыхает дым, сердито глядя на тучи. Что ж, думает Дигби, он всегда был предан этой бессмысленной страсти к красоте. Но пора подластиться к нему. Дигби нужна дружба, а не вражда с хозяином дома.
— Пожалуй, ты прав, — признает он свое поражение в споре. — Я ведь полный невежда в искусстве.
Они направляются обратно в гостиную, чтобы там обсудить истинные причины визита Дигби в поместье, а по пути продолжают разговор. Вино и принужденное веселье сделали обоих шумными, и звуки их громких голосов носятся по всей лестнице сверху донизу, точно призраки гомонящих детей.
— Ты никогда не задумывался насчет компании? А? — Дигби указывает на нос Натаниэля. — Помню, когда ты только приехал — мы тогда приводили в порядок заросли дрока. Ты был таким растерянным и так хотел всем угодить. И руки у тебя дрожали.
— Ты заметил?
— Не только у художников есть глаза. — Дигби смеется неискренним смехом. — Ты чуть ли не рыдал, когда мы валили тот дуб.
— Мы? Насколько я припоминаю, ты к этому отношения не имел.
— Так-то так, только надо было б не давать тебе при всех возмущаться. Это мертвое дерево…
— Не мертвое. Оно простояло шестьсот лет, судя по годичным кольцам.
— А как бы ты узнал… («Ну-ка хватит валиться на перила, — по-сержантски командует совесть Дигби. — Ведешь себя как орангутан».) Как бы ты узнал это, если б мы не срубили то дерево?
— Вы срубили его, потому что оно принадлежало королю.
Дигби мотает головой:
— Таких тонких материй уж точно не было, — отвечает он, пытаясь говорить спокойно.
Что-то привлекает внимание Натаниэля. Вскинув голову, он смотрит в темный лестничный проем, на самый верх. На лице хозяина дома тревога, он хватается за перила, и Дигби следом за Натаниэлем поднимает глаза.
На верхней площадке стоит молодая женщина, на ней длинная белая сорочка до пят, на плечи наброшена меховая накидка. У нее нет ни светильника, ни свечи; появление ее не сопровождалось ни единым звуком. Дигби отступает на шаг, рука сама тянется к голове, но замирает, так и не сняв несуществующую шляпу.
— Муж мой! У нас гости?
Натаниэль поднимается на несколько ступенек и поднимает лампу повыше. Теперь Дигби хорошо видит круглое личико его жены с припухлыми губами — видно, она только-только покинула постель. Распущенные черные волосы свободно падают на спину и плечи. Дигби чувствует твердый комок в горле.
— О, Белинда! Я думал, ты уже спишь. — Натаниэль поворачивается к Дигби, щеки его пылают. — Она рано легла… — поясняет он и поспешно поднимается к ней. — В твоем положении… Позволь, я отведу тебя в спальню.
Белинда Деллер протягивает супругу тонкую белую руку. Он передает ей лампу, приобнимает за талию и, поддерживая, ведет вниз по лестнице. Дигби слышит, как они перешептываются:
«Но мне кажется, я не настолько неприлично одета…»
«Э-э… ну… мы ведь не одни…»
«Ты меня удивляешь…»
Дигби слышит в голосе леди кентский выговор и легкую насмешку. Он не понимает, как ему быть и как держаться. Предложить и свою помощь? Остаться стоять на проходе? Пара уже почти спустилась. Теперь ясно видно, что Белинда ждет ребенка и срок уже близок. Нимало не смущаясь, она улыбается Дигби.
— Я сейчас очень слаба, — поясняет она. — Ох, Натаниэль, не суетись так.
— Сюда… Осторожно, эта ступенька последняя.
Дигби впервые видит кожу такой нежности и белизны, не отравленную белилами для лица. И в волосах вопреки его ожиданиям нет ни одной папильотки. При всей своей простоте Белинда хороша настолько, что Дигби вынужден как можно скорей опустить глаза.
— Как поживаете, сэр?
— Мадам. — Дигби изображает поклон, который даже светский хлыщ из Сент-Джеймс-парка счел бы вполне изысканным.
— Прошу прощения, — громогласно вступает Натаниэль. — Это моя жена Белинда. И мой будущий наследник, хотя он еще и не появился на свет. Дорогая, позволь представить тебе Томаса Дигби.
На ее лице появляется кривоватая, но тем не менее очень приятная улыбка, от которой левую щеку чуть ниже носа прорезает складочка. Дигби медленно поднимает на нее взгляд. Глаза у нее большие, темные, слегка припухшие со сна.
— Вы живописец, господин Дигби?
— Я?! Нет.
— Господин Дигби — друг моей юности…
— Мы оба были диггерами 13. На холме Святого Георгия. И еще потом… позже.
Выражение лица Белинды не изменяется ни на йоту, однако ее глаза сияют уже не так радостно. Натаниэль, не такой дипломатичный, как его жена, тянет ее за руку:
— Дорогая, ты нарушаешь предписания доктора.
— Доктор, господин Дигби, считает роды болезнью, которая подлежит излечению сном, подобно лихорадке.
Натаниэль, похоже, нервничает. Дигби кажется странным его желание поскорее отправить ее к себе. Впрочем, возможно, так проявляется сила его любви к ней. Дигби приходит в голову: а может, Деллер ревнует из-за того, что другой мужчина смотрит на его жену в спальном одеянии. Или же, что более вероятно (и от этой мысли его пробирает холод), Деллер стыдится всего того, что олицетворяет собой Дигби.
— Идем, я отведу тебя в спальню. А где Батшеба?
— Храпит, как все семеро спящих 14 разом. Добро пожаловать в наш дом, господин Дигби. Надеюсь, завтра утром я смогу вновь представиться вам, уже должным образом.
