камеру, где они сидели час-другой, третий, пока пьяный ареопаг решал их судьбу. В четыре часа ночи их вывели из помещения Чеки и повели вверх по улице. Была туманная, влажная ночь. Стояла промозглая сырость. Бежать невозможно: их окружал большой конвой во главе с комендантом Чеки. И совсем недалеко, в самом центре города, в ста шагах от Чеки их привели в Духовской овраг, в низменный и глухой, заросший бурьяном пустырь, где и совершили над ними кровавую расправу. Смушкин упал сразу, сраженный пулей в сердце, Зубарев неожиданно для своих палачей бросился бежать. Пьяные чекисты во мраке стреляли ему вслед и пулей раздробили ему челюсть. Но обезумевшему от боли и ужаса Зубареву удалось спасти свою жизнь и скрыться под сенью мрака, что не помешало Чеке скрыть факт его побега с Голгофы и даже цинично напечатать о казни двух, а не одного. Смушкин — приказчик, пролетарий, выходец из бедной еврейской семьи. Ему было всего 22 года, до революции среди «сочувствующих». С начала революции он вошел в Бунд и был готов взять на себя в партии и в профессиональном союзе самую черную, неблагодарную работу. Вся его внешность и бледное, широкое лицо в очках чрезвычайно ясно отражали черты его внутреннего мира, скромность, готовность отдать себя, искренность. Не только как жертва кровавой трагедии, как человек, он оставил по себе светлую память. Год спустя после его смерти Профессиональный союз и Бунд отметили этот день, чем могли. Правда, номер журнала, выпущенного Союзом в память Смушкина, конфисковали. Журнал закрыли навсегда, а редактор его, человек, отбывший десятилетнюю каторгу при царском режиме, долго скрывался от ареста.
Ночной увоз
За крепкой оградой тюрьмы мы ничего не знали. Мы ждали событий и осложнений после листка, но мы и не подозревали, что этот листок стоил уже жизни товарища. Как назло в этот день не было официальных свиданий. Мы беспричинно беспокоились и томились. Почему сегодня нет даже Иосифа? Ведь он может в любой час проникнуть в тюрьму. Вероятно, что-нибудь случилось… Нарастало с каждым часом беспокойство. И когда уже с грустным сознание роковой оторванности от внешнего мира мы легли на свои матрацы и потушили огонь, раздался стук в наше окошко. Было 11 часов ночи. У окна в темноте виднелся один из помощников начальника тюрьмы. Он сказал:
— Из Чека звонили, что через полчаса приедут за вами. Будьте готовы.
С возмущением соскочили мы с нар, подошли к окну и, перебивая друг друга, заявили:
— Передайте Чеке, что ночью мы никуда не поедем, что раньше восьми часов утра мы не тронемся с места, что мы не уедем, не попрощавшись с близкими.
Мы так громко, волнуясь, кричали на помощника, что он счел нужным сказать:
— Я тут не причем, нам приказано передать. Хорошо, я позвоню в Чека.
У нас было бодрое состояние духа. Мы решили не ехать и никуда не идти до утра. Зажгли огонь, легли и стали ждать. Прошло полчаса. Пришел опять помощник и сообщил:
— Из Чека звонили, что ваша поездка отложена.
Сразу отлегло от сердца. Нам приходила на ум мысль, что это была проба со стороны Чека, что, встретив наше сопротивление, Чека отказалась от мысли взять нас. Но прошло немного времени, полчаса или час, и вновь, спугнув наше настроение, к окну подошел дежурный помощник и сказал:
— Собирайтесь, сегодня в три часа вас возьмут.
Сознаюсь, у всех нас внезапно возникла мысль о расстреле. А у кого ее не было, те прочли ее в лицах оробевших и испуганных наших сожителей по камере. Мы стали молчаливы, сдержанны, решили выжидать событий и лежать, не одеваясь. И в три часа ночи за нами явились. Щелкнул замок, звякнул засов и в камеру ввалились гурьбой с бранью и криками: «Вставай!» человек десять солдат, вооруженных винтовками. Особенно запомнился один, в медной каске, со злым и развратным лицом. Во главе этой банды высокий латыш в суконном френче с наганом за поясом.
— Куда нас хотите взять?
— Этого я не могу вам сказать. Вы боитесь, что это на расстрел? Заявляю вам, что — нет. Если б на расстрел, я бы вам так прямо и сказал.
— Так куда же вы нас хотите увести? — спрашивали мы, не одеваясь и не вставая с нар.
— Этого я не имею права вам сказать, — упрямо повторяет латыш.
И мы так же упрямо заявляем ему:
— Никуда мы не пойдем до восьми часов утра, никуда мы не уйдем, не попрощавшись с близкими.
— Вставай! Чего их слушать, — раздался тут визгливый голос солдата в каске.
— Садануть прикладом, вот и весь разговор.
И он вместе со своими коллегами подошел к нарам, пытаясь применить свое военное искусство. Нечего делать, — мы стали натягивать брюки и складывать, под продолжающуюся брань и стук винтовок, вещи.
— Вещей не надо! Вещи не разрешено брать! — крикнул латыш.
Опять, как молния, прорезала сознание мысль, подтверждающая прежние догадки о расстреле. Мы заспорили. Мы требовали, чтобы нам разрешили взять вещи с собой, что без них мы не можем ехать, что их здесь раскрадут. А. Т, который был спокойнее других, отличался особой убедительностью аргументации, и латыш махнул рукой:
— Мол, берите вещи.
И тут во время укладки, в напряженной нервной обстановке взаимного озлобления, у нас завязался тот бестолковый, нелепый разговор, переходящий в спор, с солдатами и их начальником, который кто не вел в первый период после Октября и на собраниях, и в Совете, и даже в тюрьме.
— Довольно, слушали мы этих соловьев, — кричал солдат в медной каске.
Латыш, весь красный от полноты чувств возмущения, кричал нам:
— А кто смертную казнь на фронте вводил?
— А мало вы большевиков в тюрьмах морили? А сколько дней меня самого вы в этой тюрьме держали?
И в этом хаосе криков и бряцания оружием, конечно, не доходили до ушей наши рассказы о том, что мы не только не держали большевиков, а напротив товарищ Т ездил в Петроград к Керенскому добиваться освобождения большевиков, привезенных с фронта и сидевших в этой тюрьме. И благодаря его хлопотам их освободили.
Мы в последний раз оглядываем камеру, прощаемся с сожителями. Их лица ужасны, на них ясно написано убеждение в том, что нас берут на казнь. Некоторые целуются с нами. У частного поверенного нервы не в порядке: он плачет. Мы взваливаем свои пожитки на плечи и идем в контору тюрьмы. Там нас обыскивают поверхностно: ищут бумаги, тетрадки, и все отбирается. Наши деньги, часы, ножницы,
