Кондратий Матвеевич уединился в кабинете. За запертой дверью лицо его приобрело насупленное выражение, он закурил папиросу, после чего занялся привезенным из лавки свертком. Переправленные контрабандой, в угольном трюме английского парохода, апрельские номера запрещенного в России «Колокола» заполонили письменный стол Палицына. Бегло пробежав глазами по газетным заголовкам, он вспомнил о письме, врученном ему в лавке, и принялся читать его с непреходящим вниманием. «Если Вы согласны, — писал Палицыну Герцен, — мы приобретем для Вас доходные североамериканские облигации, они нынче дают хороший процент, а на остаток перешлем вексель, который Вы без труда обменяете на наличные в банке. Средств для продолжения операций на бирже у Вас и без того предостаточно, однако надежные и верные бумаги, по мне, так всяко лучше неверной спекулятивной игры. Господин барон благодарит Вас за добытые сведения, хотя,
entre nous[19], он до сих пор недоумевает, впрочем, как и Ваш покорный слуга, что заставило русское правительство пойти на подобную сделку. Может, стороны заключили некий дополнительный договор или же секретный протокол к присланному Вами договору, укрывшийся от Вашего взора? При случае, обратите настоятельнейшее внимание на подобный момент. Это весьма важно. Впрочем, будьте покойны. Никоим манером я не вменяю Вам сие в вину. Отдельное спасибо за сведения касательно режима пользования с Японией островом Сахалин и Курильской грядой, согласно заключенному в Петербурге соглашению. Информация о позиции русского правительства по Люксембургу также чрезвычайно ценна. Благодарственный чек Вы найдете в настоящем письме», — Палицын бережно взял в руки чек и, беззвучно шевеля губами, прочитал все, что на нем было написано.
Цифра в пять тысяч франков поначалу показалась ему значительной, однако поразмыслив, он решил, что достоин куда большего. «Апартаменты сменить не мешало б, да убраться с этого двора, пусть и не убогого колодца, а вполне себе большого, с деревьями на газонах, но все ж таки места сырого и темного», — он приоткрыл окно и еще раз убедился в своей правоте. Из-за холодной погоды дубы и липы пока не дали листвы, трава едва зеленела, пепельно-серое небо закрывали набухшие свинцом тучи, погружая двор в тоскливую мрачность. «Хорошо бы переехать в квартиру с видом; к примеру такую, куда поместили посланника Стекля», — размечтался Палицын, вспомнив, как сегодня побывал там — в шикарной и светлой семикомнатной квартире на Екатерининском канале, выходящей окнами на Казанский собор и перспективу Невского проспекта.
«И что это давеча у нас приключилось? — он подумал о неожиданной перемене в настроении Гумберта, и его лицо приобрело выражение неприкрытой досады. — По какой, черт, причине он не стал со мной разговаривать, хотя еще накануне намеревался?» — у Палицына пересохли губы, и разлившаяся по физиономии желчь сменилась болезненным страхом.
Решив повременить с походом в банк, он взялся опять за письмо: «Ввиду исключительной важности Вашей нынешней работы, я не вправе подвергать Вас случайным опасностям, утруждая заботами „Колокола“. Если у Вас нет надежного человека, кто бы взял партию газеты целиком для ее последующего распространения, без промедлений сожгите полученные экземпляры. Как бы горько мне не было об том говорить, особливо, когда речь идет о собственном детище, газету следует уничтожить, ибо Вы для нас несоизмеримо важней», — весьма пафосно завершал свое послание Герцен.
По правде говоря, пристраивать продукцию Вольной русской типографии, удаленной из Лондона, а потом и из Брюсселя по настоянию русского правительства, и, после долгих мытарств, осевшей теперь в Женеве, стало делом обременительным. Реализация шла со скрипом, и Палицын выдохнул, когда Герцен снял с его плеч столь тяжкую ношу. После покушения Каракозова и разгрома Ишутинского кружка революционное движение испытывало кризис, тогда как немногочисленные читатели «Колокола» среди студенческой разночинной молодежи находились под неусыпным наблюдением агентов Третьего отделения. А попадаться в лапы политической полиции графа Шувалова не входило в планы Кондратия Матвеевича. К тому же юные сердца завоевывали новые герои. Лавров, Чернышевский и набиравший популярность Маркс становились отныне кумирами и гуру нигилистов новой волны. Однако сжигать «Колокол» Кондратий Матвеевич даже и в мыслях не помышлял. Дружба с Герценом и его европейские связи были исключительно важны для него. Отложив письмо, он прочитал присланный номер от корки до корки, решив днями переговорить на предмет реализации газеты с одним человеком.
— Ужинать, когда накрывать, Кондраша? — постучалась к нему супруга.
— Мне надобно вскорости по делу съездить, а вот как приеду, тогда и отужинаем, — потрепал женину щеку Палицын и вновь повернул изнутри ключ.
Глава 6. Слуга двух господ
Выходя от вице-канцлера, Чаров столкнулся на лестнице со спешащей наверх Надин, одарившей его обольстительно загадочным взглядом. «Странно… еще нет и десяти утра, а она уже где-то побывала», — нахмурив брови, удивился Чаров. На площади он крикнул извозчика и погнал на Литейный. Он порядком припозднился и пообещал вознице щедрые чаевые, если тот спешно доставит его по назначению.
Прознавшие о его производстве коллеги довольно прохладно поздравили Сергея, попутно сообщив, что его хочет видеть начальство. «Наверняка, влетит за опоздание», — подумал Чаров, открывая дверь в кабинет прокурора. Тем не менее все обошлось. Его еще раз поздравили, на сей раз куда искренней, и, нежданно-негаданно, предоставили краткосрочный отпуск.
— Извольте обновить вицмундир, Чаров! Негоже в старом на службу являться, — указав на петлицы титулярного советника, бросил на прощание окружной прокурор.
«А вот это уже занятно! Неужто князь Горчаков с неурочными вакациями пособил? Не в мундире же кроется истинная причина оных?» — приятно удивился Сергей, выбираясь из здания суда. Памятуя обещание Шувалову написать письмо герцогу, Чаров набросал его текст перед тем, как покинул суд. Он подумал заскочить на Фонтанку и немедля вручить письмо графу, если, конечно, тот окажется на месте. Заметив карету шефа жандармов, стоявшую против Третьего отделения, Чаров отпустил извозчика и вошел в особняк. В сопровождении дежурившего в вестибюле жандармского офицера он поднялся в приемную, попросив находившегося в ней незнакомого ему адъютанта доложить о себе. Окинув недоверчиво придирчивым взглядом слишком уверенного в себе просителя, тот поспешил в кабинет начальника.
— Пройдите, его высокопревосходительство вас примет, — с милой улыбкой сообщил враз подобревший адъютант, отворяя дверь.
— Превосходно, Чаров. Ваше послание попадет точно в яблочко, — с воодушевлением объявил Шувалов, вытаскивая пачку чистых конвертов из ящика величественного, в добрую треть стены, стола. — Извольте теперь подписать: «Его императорскому высочеству герцогу Николаю Лейхтенбергскому», — протягивая конверт, продиктовал граф. — А в письме укажите, лучше это сделать постскриптумом, что отправляете его оказией.
— Отправляю оказией с кем? Следует ли указать конкретное лицо?
— Не думаю, но буде пожелаете, додумайте сами. Впрочем, герцог не станет вникать в подобную ерунду. Он дьявольски влюблен и жаждет скорейшего воссоединения с Акинфиевой. Кстати, как вы ее нашли вчера на рауте?
— Ищущий да обрящет. Ежели
