Промелькнули предо мной Норвегия и Швеция, как во сне. Проехал станции, где была для меня особая опасность, -- Торнео и Белоостров, -- проехал благополучно, и вот я в Петрограде, где с лишним три года тому назад сидел я в доме предварительного заключения и где мог бы опять очутиться, если бы не постарался исчезнуть из Питера поскорее, не заявляясь. Последующие события подтвердили правильность моих предположений и необходимость осторожности в Петрограде.
Не удалось мне достать билета в международном вагоне и прямом скором поезде с плацкартами на Киев и пришлось, чтобы не задерживаться, ехать с первым отходящим поездом медленного движения, с пересадками в нескольких местах. Но, пожалуй, пожалеть об этом не приходится, так как после трёх лет отсутствия из России и полной оторванности от её действительной жизни, мне было и приятно и полезно окунуться сразу в гущу жизни.
В вагоне второго класса, в том купе, которое рассчитано на восемь пассажиров, нас было не менее полутора десятков. И пассажиры были самые разнообразные. И офицеры, и солдаты, и их семьи, и рабочие, и купцы, -- всё смешалось в одном калейдоскопе, и всё это жило одной общей жизнью в течение трёх дней, при постоянной смене. Приток и отлив пассажиров на больших станциях и в пунктах пересадок только разнообразил состав и усложнял сумму получаемых мною впечатлений.
Я сразу после трёхлетнего отсутствия окунулся в самую гущу русской жизни. О чём только мы не говорили? И о войне, и тягостях её, и о правительстве и его бестолковости, и о Распутине, и о героях и псевдо-героях настоящей войны, и о дороговизне жизни и тяжёлых условиях путешествия теперь. Я старался молчать и больше задавал вопросы для того, чтобы из уст обывателя узнать правду современной жизни. Ехал я долго, и утомительно было ехать, но я не пожалел о том, что не удалось поехать в чопорной компании пассажиров международного вагона, а пришлось путешествовать в пёстрой толпе подлинной России. Сразу Россия во всей её беспорядочности современной жизни предстала предо мной в стонах обывателей разных положений, различных настроений.
Наконец, я в Киеве. 15 февраля я вышел из вагона.
"Опять на родине. Опять в родном мне и близком сердцу моему Киеве, с которым связан я пятьюдесятью годами жизни, и из которого, если я уезжал на время, то всегда оставлял там кусочек своего сердца!"
Несколько дней на отдых в родной семье, в теплоте, давно не ощущавшейся. Как ни хорошо мне было на чужбине, как ни приветливо встречали меня везде, куда только ни забрасывала судьба, как ни приятны воспоминания о жизни в Швейцарии и Америке, но всё же стосковался я за своими близкими, родными.
Но довольно сентиментальностей. Не время для них, когда льётся братская кровь, когда вся жизнь страны обратилась в сплошную трагедию. Нужно работать.
Без большого труда мне удалось подойти к работе. Я был принят в Комитет Юго-Западного фронта Союза Городов и через неделю-две после приезда уже вошёл в работу.
Кроме того, мне было чем поделиться с согражданами, и я принялся за любимый литературный труд и, таким образом, вошёл вплотную в текущую жизнь, забыв о том, что там, в Петербурге, обо мне всё же думают. Как-то далеко отошло всё прошлое и всяческие возможности полицейского характера. Просто некогда было думать об этом.
Так хороша жизнь и работа. Она захватывает вас, и мелочи личной жизни отходят куда-то далеко, далеко.
Арест. -- Подготовка к ссылке. -- Освобождение благодаря революции.
Так прошёл месяц. Конец февраля. Из столицы уже получались сведения о волнениях, уличных столкновениях на почве нужды и голода.
Наступило 1 (14) марта. В Комитете получена копия телеграммы комиссара Бубликова о том, что им занято министерство путей сообщения, и что он предлагает служащим железных дорог спокойно относиться к происходящим событиям и оставаться на местах, продолжать работу. Пришло известие о сформировании нового правительства и Временного Комитета Государственной Думы.
Председатель нашего комитета, Барон Штейнгель, собрал экстренное заседание комитета и поставил на обсуждение полученные сведения. С восторгом были встречены эти известия, и комитет постановил послать приветствие новому правительству в лице князя Львова, и кроме того послать по всем тыловым и фронтовым учреждениям комитета извещение о происшедшем перевороте и предложение продолжать работу спокойно, оставаясь на местах.
Перед заседанием председатель сказал мне, что меня спрашивает полицейский надзиратель и очень хочет меня видеть. Я хотел пойти к себе в кабинет, но заседание началось, заседание интересное, и не до околоточного надзирателя было в такое время.
Часа в три я пришёл домой обедать. Во время обеда приходит околоточный надзиратель и показывает мне бумагу от Киевского Губернского Жандармского Управления.
"Предлагается Вам немедленно арестовать и препроводить на гауптвахту отставного полковника Оберучева".
Бумага помечена 27 февраля (12 марта) и подписана: "Начальник Киевского Губернского Жандармского управления генерал-майор Шредель".
Не первый раз в течение моей жизни приходили ко мне для ареста, и если настоящее посещение меня несколько удивило, то только потому, что ясно было дыхание новой, свободной жизни в России; и вдруг, эта свобода омрачается для меня арестом; арестом в тот самый день, когда я несколько часов тому назад в заседании Комитета Юго-Западного фронта приветствовал зарю свободы вместе с другими членами её и ушёл оттуда с расчётом в тот же вечер принять участие в созванном собрании работников всех политических партий.
И вдруг, этот ненужный, несвоевременный арест.
Правда, в самой форме ареста уже чувствовалось веяние времени.
Никогда не были представители полиции так предупредительны, вежливы и внимательны во время ареста, как в день 1 (14) марта. Околоточный надзиратель, пришедший за мной, разрешил мне не только поговорить по телефону с моими друзьями, но даже и написать письма, сделать все необходимые распоряжения и указания, собраться и даже, когда мы ехали на гауптвахту, он нашёл возможным разрешить мне заехать по дороге в Комитет и переговорить там с членами такового о том, что со мной случилось.
Наконец, мы добрались до штаба крепости. Дежурный адъютант был удивлён. У него не было никаких распоряжений о моём аресте и он не знал, что со мной делать. Однако, в то время на Руси не было случая, чтобы отказывали кому-нибудь в приёме в тюрьму. В больницах, в родильных местах, приютах могло бы не оказаться места для приёма больных или призреваемых, и не раз больных возили по улицам города от больницы к больнице, отказывая в приёме, пока, наконец, больной умирал и оказывался ненуждающимся в лечении. Для арестованных всегда находилось место.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
