После XX съезда Хрущев высоко поднял и сделал одной из главных фигур в руководстве Кириченко. Я познакомился с ним в Киеве много лет назад, когда он был первым секретарем на Украине. Этот краснолицый человек высокого роста, который не произвел на меня дурного впечатления, принял меня не надменно и не только ради приличия. Кириченко сопровождал меня во многие места, которые я видел впервые, он показал мне главную улицу Киева, которая была построена заново, повел меня на место, называемое Бабий Яр, известное истреблением евреев нацистами. Мы вместе с ним пошли в оперу, где послушали пьесу о Богдане Хмельницком, которого, помню, он сравнивал с нашим Скандербегом. Мне это было приятно, хотя и был уверен, что Кириченко имя Скандербега запомнил из того, о чем информировали его чиновники об истории Албании. На мою любовь к Сталину он отвечал теми же терминами и тем же выражением восхищения и верности. Но, поскольку он был украинцем, Кириченко не упускал случая говорить и о Хрущеве, о «его мудрости, умении, энергии» и т. д. В этих естественных для меня в то время выражениях я не видел ничего дурного.
В Кремле много раз мне приходилось сидеть за столом рядом с Кириченко и беседовать с ним. После смерти Сталина устраивалось много банкетов, ибо в этот период советских руководителей, как правило, можно было встретить только на банкетах. Столы были денно и нощно накрыты, до отвращения заложены блюдами и напитками. Видя, как советские товарищи ели и пили, мне вспомнился Гаргантюа Рабле. Все это происходило после смерти Сталина, когда советская дипломатия перешла к приемам, а хрущевский «коммунизм» иллюстрировался, помимо всего прочего, также банкетами, икрами и крымскими винами.
На одном из этих приемов, когда рядом со мною сидел Кириченко, я громко сказал Хрущеву:
— Надо вам приехать и в Албанию, ведь вы всюду бывали.
— Приеду, — ответил мне Хрущев.
Тогда Кириченко говорит Хрущеву:
— Албания далеко, поэтому не давайте слово, когда поедете туда и сколько дней пробудете.
Мне, конечно, не понравилось его вмешательство, и я спросил его:
— Почему вы, товарищ, проявляете такое недоброжелательство в отношении нашей страны?
Он сделал вид, будто сожалел о происшедшем, и, желая объяснить свой жест, сказал мне:
— Пока что Никите Сергеевичу нездоровится, нам надо беречь его.
Все это были сказки. Хрущев был здоров как свинья, ел и пил за четверых.
* * *
В другой раз (конечно, на приеме, по обычаю) мне снова привелось сидеть рядом с Кириченко. Со мной была и Неджмие. Это было в июле 1957 г., время, когда Хрущев уже поладил с титовцами и в одно и то же время и льстил им, и нажимал на них. Титовцы делали вид, будто прельщались лестью, тогда как на давление и ножевые удары отвечали ему взаимностью. Хрущев за день до этого «в порядке разрешения» уведомил меня о том, что пригласит меня на этот ужин, на котором будут присутствовать также Живков с супругой, как и Ранкович и Кардель с супругами. Хрущев, по привычке, шутил с Микояном. У него был такой комбинированный манер: стрелы, лукавство, ухищрения, ложь, угрозы он сопровождал издевательством над «Анастасом», который разыгрывал «шута короля».
Закончив вступление шутками «с шутом короля», Хрущев, с рюмкой в руке, начал читать нам лекцию о дружбе, которая должна существовать между треугольником Албания — Югославия — Болгария и четырехугольником Советский Союз — Албания — Югославия — Болгария.
— Отношения Советского Союза с Югославией, — сказал он, — шли не по прямой линии. Вначале они были хорошими, затем они охладели, позднее испортились, затем вроде наладились после нашей поездки в Белград. Затем взорвалась ракета (он имел в виду октябрьско-ноябрьские события 1956 г. в Венгрии), и они снова испортились, но теперь уже создались объективные и субъективные условия для их улучшения. Отношения же Югославии с Албанией и Болгарией еще не улучшились, и, как я уже сказал Ранковичу и Карделю, югославы должны прекратить агентурную деятельность против этих стран.
— Это албанцы не дают нам покоя, — вмешался Ранкович.
Тогда вмешался я и перечислил Ранковичу антиалбанские, саботажнические действия, заговоры и диверсионные акты, которые они предпринимали против нас В тот вечер Хрущев «был на нашей стороне», однако его критика в адрес югославов была беззубой.
— Я, — сказал им Хрущев, размахивая рюмкой, — не понимаю этого названия вашей партии «Союз коммунистов Югославии». Что это за слово «Союз»? Далее, вы, югославы, возражаете против употребления термина «лагерь социализма». Ну-ка скажите нам, как его называть, «нейтральным лагерем», что ли, «лагерем нейтральных стран»? Все мы — социалистические страны, или же вы не социалистическая страна?
— Социалистическая, а как же! — ответил Кардель.
— Тогда приходите к нам, ведь мы — большинство, — заметил Хрущев.
Всю эту речь, которую он держал стоя и которая изобиловала криками и жестами, «критическими замечаниями» в адрес югославов, Хрущев произносил в рамках своих усилий сбить спесь с Тито, который никак не соглашался признать Хрущева «старшиной» собрания.
Сидевший рядом со мною Кириченко слушал молча. Позднее он тихо спросил меня.
— Кто этот товарищ, которая сидит рядом со мною?
— Моя жена, Неджмие, — ответил я.
— Разве ты не мог сказать мне об этом раньше, а то я все молчу, полагая, что она жена кого-либо из этих, — сказал он мне, указывая глазами на югославов. Он поздоровался с Неджмие и тогда стал бранить югославов.
Между тем Хрущев продолжал «критиковать» югославов, убеждая их в том, что именно он (конечно, прикрываясь именем Советского Союза, КПСС) должен был стоять «во главе», а не кто-либо другой. Он имел в виду Тито, который, со своей стороны, старался поставить себя и югославскую партию выше всех.
— Было бы смешно, — сказал он им, — если бы мы стояли во главе лагеря, когда остальные партии не считались бы с нами, как было бы смешно, если бы какая-либо другая партия называла себя главой, когда остальные не считают ее такой.
Кардель и Ранкович отвечали ему холодным видом, напрягая все силы, чтобы показаться спокойными, тем не менее не трудно было понять, что внутри у них бурлило. Тито наказал им решительно отстаивать его позиции, и они не нарушали слово, данное хозяину.
Диалог между ними длился, часто он прерывался выкриками Хрущева, но я уже перестал обращать на них внимание. За исключением ответа Ранковичу, обвинившему нас в том, будто мы вмешивались в их дела, я ни словом не обменялся с ними. Все время я разговаривал с Кириченко, и он чего только не наговорил на югославов и нашел совершенно правильной по всем вопросам позицию нашей партии в отношении ревизионистского руководства Югославии.
* * *
Но и этот Кириченко впоследствии получил пощечину от Хрущева. Кириченко, которого иностранные обозреватели некоторое время считали вторым после Хрущева, был послан в какой-то маленький захолустный городок России, конечно, почти в ссылку. Один наш слушатель какого-то военного учебного заведения, вернувшись в Албанию, рассказывал:
— Я ехал на поезде, как вдруг рядом со мною уселся какой-то советский пассажир, достал газету и стал читать. Через некоторое время бросил газету и, как уже принято, спросил меня: «Куда едете?» Я ответил. Подозревая меня из-за моего произношения русских слов, он спросил меня: «Какой вы национальности?». «Я албанец», — говорю ему. Пассажир удивился, обрадовался, посмотрел на двери вагона, повернулся ко мне и, крепко пожав мне руку, сказал: «Я восхищаюсь албанцами». Я, — говорит наш офицер, — был удивлен его поведением, так как в это время мы уже включились в борьбу с хрущевцами. Это было после Совещания коммунистических партий.
«А вы кто?»— спросил я, — рассказывает офицер. — Он и отвечает: «Я — Кириченко». Когда он назвал свою фамилию, — продолжает офицер, — я понял, кто он такой, и начал было беседу с ним, но он тут же сказал мне: «Не сыграть ли нам в домино?» «Давайте!» — ответил я, и он достал из кармана коробку с костяшками, и мы начали играть.
Я вскоре понял, почему он хотел играть в домино. Он хотел что-то мне сказать и оглушить свой голос стуком костяшек по столику. И он начал: «Молодец ваша партия, разоблачившая Хрущева. Да здравствует Энвер Ходжа! Да здравствует социалистическая Албания!» И так мы завязали очень дружескую беседу под стук костяшек домино.
Между тем, как мы беседовали, в наше купе вошли другие люди. Он в последний раз стукнул костяшкой, сказал: «Выстаивайте, передайте привет Энверу!» — и, взяв газету, углубился в чтение, делая вид, будто мы совершенно не знали друг друга, — закончил наш офицер.
* * *
Чего только не делали Хрущев и его сообщники, чтобы распространить и насадить во всех остальных коммунистических и рабочих партиях свою явно ревизионистскую линию, свои антимарксистские и путчистские действия и методы. Накануне III съезда нашей партии, который проводил свою работу в последние дни мая и в начале июня 1956 г., Суслов совершенно без обиняков потребовал от нашего руководства «пересмотреть» и «исправить» свою линию прошлого.
