Тогда заговорил знатный монтажник Николай Симонов, волгарь, чубатый, широкоплечий, высокий парень - горячий и вспыльчивый, но справедливый. Голубые глаза его покраснели, будто он плакал.
- Мы все будем твоими руками, Зинка. Подумай, сколько у тебя будет рук? Вместо двух - сотни! Вот наше честное слово! Охотно будем все за тебя делать, только живи!
- Спасибо, братцы! Это год, два, три... а мне жить, может, долго. Не могу я жить бесполезно. Уж вы простите меня, ребята! Поймите, по человечеству... по нужде ведь пойти... и то просить кого-нибудь надо. Не могу!!!
Зиновий вдруг всхлипнул, крупные слезы потекли по его словно обожженному лицу. Он приподнял одну из своих отяжелевших забинтованных рук и, слегка прикасаясь - больно ведь тронуть,- отер слезы.
- Может, и вправду лучше ему умереть, ребята? -дрожащим голосом сказал кто-то из стоявших сзади.
Произошло легкое движение, и убежденного Зиновием вытолкали из палаты.
- Ты не прав, Зинка,- сурово возразил Николай Симонов.- На фронте мой отец потерял обе ноги. Так что ему было делать - с собой кончать? Мать-то обрадовалась ему и безногому. Все твердила: "хоть жив, слава богу!" И сейчас живет батька и на пенсию еще не хочет выходить. В типографии работает.
- Руки-то у твоего отца остались для работы?
На место изгнанного, надев его халат, осторожно проник в палату цыган Мору, бригадир арматурщиков. За свои двадцать пять лет двадцать он кочевал вместе с табором, а потом раздумал и решил жить иначе. На гидрострой он пришел в числе первых. Растолкав всех, он приблизился к кровати.
- Зиновий Гусач, отдаю тебе бригадирство! Ты будешь бригадиром, я звеньевым. Кому что руками показать надо, я покажу. Немой буду! Ты один будешь приказывать. Твой авторитет наивысший! Велишь в воду идти - пойдем. Не будет во всем мире бригадира лучше тебя! Был король трассы, будешь король бригадиров!!! А всякие наряды выписывать - любой в конторе напишет под твою диктовку. Не умирай, Зиновий, живи, прошу тебя, как человека! Умрешь клянусь, обратно в табор уйду!
Никогда я не забуду этот час, когда его уговаривали парни. Я не выдержал и тоже стал его уговаривать.
- Ты работал руками, будешь работать головой! - умолял я его.- Будем с тобой учиться, заочно! Столько интересных профессий, где нужны только способности, ум и доброе к людям сердце. Ты можешь стать инженером, историком, воспитателем, литературоведом... Можешь заведовать Домом культуры - мало ли что еще можешь сделать! А потом тебя полюбит хорошая девушка, и ты еще будешь счастлив.
Последнее я, кажется, сказал зря, потому что Зиновий окончательно помрачнел. Все подумали о Тане, которая ни разу не пришла к нему в палату... Я сконфузился. Очевидно, я не так убеждал. А я с готовностью отдал бы ему свою руку. Одна у Зиновия, одна у меня. Я уже спрашивал Александру Прокофьевну, можно ли так сделать, но она сказала, что медицина еще не может приставить человеку чужую руку...
Наступило тягостное молчание: парни истощили свои доводы. Странное ощущение, будто все это уже было, возникло у меня. Была эта полупустая палата, больничный запах, воспаленное обмороженное лицо Зиновия на подушке, тяжело дышащие, на грани слез, мужественные обветренные парни в грубых сапогах и белых халатах. И я уже был - его друг, беспомощный, растерянный, не знающий, что делать, навсегда раненный жалостью.
- Подумай, Зиновий,- вполголоса сказал Костя.- Мы пойдем... докторша долго не велела быть... ты - подумай!
Они ушли, ступая на цыпочках, зная, что все уговоры бесполезны. Опять приходили врачи, сестры и что-то делали с Зиновием - новокаиновую блокаду, уколы, накладывали повязки с антисептиками и антибиотиками, но все это был паллиатив, как сказала Александра Прокофьевна, потому что руки уже были мертвы. И, если мертвое не удалить, оно убьет живое.
...Это была какая-то пытка: люди шли и шли, и все уговаривали Зиновия, чтоб он согласился дать отрезать руки. Наконец Зиновий не выдержал.
- Миша, скажи им, что я сплю, не могу больше!
Я вышел в коридор и попросил сестру не пускать к нему посетителей.
- Как там Клоун? - спросил Зиновий, когда я вернулся.
- Шок проходит, а ноге нужен покой.
- Навести его.
- Так я утром был у него.
- То ж утром... сходи сейчас!
Я пошел в палату, где лежал Клоун. С ним было еще трое больных. Разговор шел о Зиновии. Клоун лежал лицом к стене. Я присел к нему на койку.
- Спит,- сказал один из больных. Но Клоун не спал. Он плакал.
- Нога болит? - спросил я вполголоса.
__ Разве я о ноге! - с отчаянием сказал бедняга.- Как мне теперь жить, если он умрет... из-за меня!
- Ты ни в чем не виноват, Петя. Если бы Глухов не сбежал... Врач так и сказала: кровообращение было нарушено, а тут мокрый снег и ветер.
- Потому что нес меня!!! Я не смею к нему зайти. Хотел давеча и не посмел.
- Заходи, он о тебе спрашивает.
- Не смею!
Я успокоил Клоуна, как мог, и вернулся к Зиновию. Он стоял у окна. Опять вечерело. Окна палаты выходили на тайгу. Качались от ветра сосны, с них сыпался снег.
- Ну, что? - спросил он, обернувшись.
- Ты ляг,- посоветовал я. Зиновий сел и пытливо посмотрел на меня.
- Миша! Дай мне слово... Дай слово, что, если я впаду в беспамятство, ты не дашь мне отрезать руки!
- Без твоего согласия не имеют права!
- Но ты дай слово. Дай слово! - Он начал волноваться, и я был вынужден дать слово.
Николай Симонов, Костя Танаисов, цыган Мору и остальные, выйдя из больницы, не успокоились. Они долго советовались, спорили, а потом решили, что только один человек сумеет убедить Зиновия - это Таня Эйсмонт. И всей гурьбой отправились к ней на квартиру. Костя рассказал мне подробно, как было дело. Таня сама открыла им дверь и как будто испугалась. Она пригласила всех в комнату, предложила сесть, но никто не сел, даже она сама. Симонов объяснил ей, чего от нее хотят.
- Я не могу...- прошептала она.
- Почему?
Таня совсем растерялась и лишь пожала плечами.
- Я не могу видеть... мне страшно...
В ее глазах застыл ужас. Ребята в недоумении смотрели на нее. Симонов, решив, что Таня просто его не поняла, снова попытался ей растолковать.
- Он же умрет, если не сделать ампутации. Вас он послушает...
- Меня? Но почему? Тогда Симонов брякнул:
- Потому что он вас любит!
Таня прижала ладони ко рту и даже попятилась. Она вся дрожала.
- Нет, нет. Я не могу. Оставьте меня, пожалуйста!
- Почему нет? - закричал вне себя цыган Мору и бросил оземь свою шапку.- Такой человек пропадает! Разве тебе не жалко? Скажи ему: замуж за него пойдешь - и Зинка жить захочет. Уговори его. А еще образованная!
Тут загалдели все, кто во что горазд. Только Симонов молчал. Он все понял.
- Тебя одну послушает!
- Почему не невеста? Невеста!
- Поправится - и поженитесь.
- Все на свадьбу придем.
- Как его одного оставишь?
- Парня спасать надо.
Эту дикую сцену прекратил Костя.
- Пошли отсюда! - заорал он. Строители сразу замолчали и, теснясь, стали выходить в дверь. Симонов выходил последним и обернулся:
- Дешевка!
Ночью начался бред. Зиновию казалось, что он в своей деревне, на Рязанщине, будто они с отчимом идут ловить рыбу.
- Хорошо-то как! - твердил он, улыбаясь запекшимся ртом.- Какая заря! Смотри, рыба играет...
Но вскоре его начали мучить кошмары. Будто он должен был пройти каким-то огненным коридором и доказывал посылавшим его, что сгорит.
- Какой длинный...- в ужасе шептал он, мечась по подушке.- Как долго! Сколько еще идти?
Возле его постели собрался консилиум. Вызвали хирурга из Красноярска, но он не мог прибыть из-за нелетной погоды: снова пуржило.
- Ампутировать надо немедленно, или будет поздно,- решил консилиум. Вызвали Сперанского.
- Надо делать ампутацию! - заявил он.
- Но больной категорически возражал! - несмело сказала молодой врач. На гидрострое все врачи были женщины.
Я никому не сказал, что дал слово Зиновию не допустить ампутацию. Какое это имело значение, что я не сдержу слово, перед лицом такой беды! Речь шла о его жизни. Я вдруг подумал, что жить все-таки надо. Умереть успеешь. И он не может умереть вот так нелепо...
Врачи нерешительно молчали. Мой отец - он сидел в стороне на табурете, согнувшись, опершись локтями на колени,- выпрямился и взглянул на Александру Прокофьевну.
- Делайте ампутацию под мою ответственность. Он мой сын.
- Это ответственность хирурга, и я беру ее на себя,- решительно возразила Александра Прокофьевна. Она обернулась к сестре:
- Готовьте все к операции.
Зиновий пришел в себя утром. Хмурое и холодное было утро. Я сидел у его постели. В кабинете главврача дожидались Сперанский и мой отец. Мне было велено тотчас их позвать, как только Зиновий откроет глаза. Но я решил, что еще успею.
- Зиновий, дружище, ты будешь жить! - сказал я твердо, встретив его взгляд. Зиновий был укрыт одеялом до самого подбородка. Жар прошел, и глаза у него были ясны и чисты, как всегда, только в них появилось нечто новое и осталось навсегда -след перенесенного.
